Вокруг ни души. Город вдруг показался таким пустынным, словно объявили тихий час, день, год. Кругом неухоженные дома, стены с обвалившейся штукатуркой, окна с тусклыми выцветшими шторами. Унылый пейзаж не смягчали раскачивающиеся на ветру желтые березы, красные рябины. Слишком вокруг много серого, грустного, словно в баночке с водой, где художник промывал свои кисти.

Чем больше Ася наблюдала за блондинкой, тем больше в ней разочаровывалась. Все в ней казалось напускным, наигранным.«Цыпа» кокетливо хихикала, томно закатывала глаза, словно для поцелуя дула губы трубочкой. Зачем? Ее же не видно на том конце провода.

— Быстрее можно? — не выдержала Ася, постучала в стекло.

— Нельзя! — огрызнулась блондинка и отвернулась задом. На голове прическа больше глобуса: А-ля, Ежик в бигудях!

— Мне надо позвонить в больницу. — Потянула дверь на себя.

Ба-бах! Ба-бах! Ба-бах! — захлопала дверь открываясь-закрываясь.

Ася проиграла, красноречиво большим пальцем черканула себя по горлу. Блондинка демонстративно добавила в паз автомата монету.

Подошел дед.

— До сир пор болтает? — удивился он. Закурил, сел на ограждение из кривой пирамидки кирпичей. Жуя и отрывая мундштук папироски, докурил, кинул в траву, сплюнул, поднялся и за капюшон вытащил блондинку из будки.

— Да вы… да ты…гад… — верещала она и понимала бессмысленность выражения ярости.

— Будя орать! — Дед игриво хлопнул ее по заду. — Дай людям поговорить. Потом добалакаешь. — Подтолкнул Асю к телефону. — Давай шустро.

Ася долго смотрела на серую коробку аппарата. Он словно устоял в схватке с петлюровцами: покоцанный по углам, с мелкими выбоинами, царапинами, но при том невероятно крепкий на вид. Похоже, главный принцип выжить, а не вызвать. На стенах — Аля… −17-, Валя, 5–63–55,… Серега (матерное слово)… позвони…

Паз в виде усеченного лотоса ждал мзду. Ах да! Две копейки! Где ж взять? Ася зашлепала по карманам пропитанными пустотой. Автомат, как и блондинка, бездушен к уговорам.

Дед отворил дверь, сунула монету в паз.

— Чего это? — удивилась Ася.

— Звони быстрей. А то паутиной зарастешь.

Воткнула палец в отверстие на диске и вновь застыла в ступоре.

— А скорая? Это куда?

Дед громко выругался.

— Тебе в скорую чоль?

— Ага.

Дед суетно вернул монету.

— 03! Бесплатно.

Ответили сразу.

— Ноль три. Слушаем!

— Тут это… рожает…

— Фамилия, адрес… — Голос монотонный, без эмоций.

Для Аси все вопросы на завал.

— … говорите громче, я вас не слышу, — напрягался голос на другом конце провода.

— Ну… — Ася тянула время, пугаясь, что голос сейчас разозлится и пропадет.

— Кто рожает-то? — Дед желтыми пальцами держал папироску, щурился от дыма.

— Сестра Лены Прокопович.

— Прокопович, говоришь… — задумался дед. Откусил кончик папироски, сплюнул. — Это Райка чоль? Так ей вроде рано еще.

— Так там это, кажется отец пов… — Ася не смогла выговорить это слово. Она никогда в жизни не скажет это слово. Это очень тяжелое, страшное слово, которое само по себе убийственно-опасное. Мать говорила, что сначала само слово пугает, потом произносишь-привыкаешь, а потом примеряешь-используешь.

— Чего гундосишь? Чего с Пашкой-то? — разозлился старик.

— Откуда я знаю! Их адрес знаете?

— Так тут рядом. Павлика Морозова 17, квартиру не помню. Если посчитать то…

Ася выкрикнула номер дома в телефонную трубку.

— Ждите, — пропел голос и перешел на вечное ту-ту-ту…

Ася даже боялась подумать, если скорая приедет не к той…

Уже стемнело. Промёрзшая насквозь Ася, сидела на крыльце своего дома и проклинала свою трусость — зайти в квартиру не хватало смелости. Враждебность матери сейчас казалась не по силам. Это так же сложно, как прийти в школу в очках, да еще в таких дебильных, какие ей выдали в аптеке: два кругляша в тонкой оправе с проволокой вместо дужек, как у пижона из Неуловимых мстителей. Тот пижон в кино смелый, решительный, он плевал на очки, желтый костюм в клеточку. Он герой, он сражался за правое дело и, если бы партия приказала станцевать в розовых трусах, он бы не задумываясь совершил этот подвиг. А Ася нет, она…добрых слов не подобрать. В последнее время обидные наезды матери уже не помещались в ней, выпирали колкостями, лихорадкой. С Асей, наверное, что-то не так: вместо того, чтобы как все нормальные люди, поговорить с матерью, она не находила себе места от тревог. Эх! была бы здесь Гульназ, она бы точно все разложила по полочкам.

От холода кеды задубели, превратились в колотушки. Ася процокала на третий этаж, прислушалась у двери. Вроде тихо. Заходя в квартиру, почувствовала запах свежей краски. Стала дышать ртом. Проверила обувную полку — нет, не покрашена — уселась, потянула кеды с пяток. Вздрогнула всем телом, когда услышала резкое «Ну!».

Вспыхнул свет. Мать стояла рядом с синей стеной, словно сигнализировала, что именно окрашено.

— Ну! — повторила мать. Такое отвратительное, гибельное «ну».

Первое что пришло на ум, это наговорить гадости «чего „ну“? не запрягла!», безусловно, в первую секунду получила бы удовольствие от своей смелости, а дальше стало бы стыдно, что не сдержалась. Мать потом обязательно отыграется на отце, заставит стыдиться за свою любимую дочь.

— Ну!

Ну не спроста же она затеяла свое бесконечное «ну». Словно хотела оставить Асю голодной или, наоборот, опоить отравой. Вот пьешь, пьешь и не умираешь. А она смотрит и не понимает, почему ты не подыхаешь «ну, же, ну, — горят пламенем ее глаза, — я тебе в чай полтонны яда вылила!»

Через какое-то время Ася четко поняла, чего от нее ждала мать. Она хотела, чтобы Ася заметила и осознала, что тот прекрасный олимпийский мишка, которого она в прошлом году нарисовала на стене, пропал под толстым слоем синей краски.

Это и правда обидно. До слез обидно. Мишка получился обалденный, характерный. Задорная улыбка, добрый прищур, — все в точности как у художника Виктора Чижикова — автора мишки.

Мать угадала, попала в самое сердце.

Дверь отворилась, ударила Асю по плечу. Ася не заметила, отошла в сторону лишь тогда, когда ее стали дверью отжимать к шкафу.

Отец сразу все понял. На лице появилось чувство вины. Он потянулся к карману, словно у него там был припрятан еще один олимпийский медведь, вытащил кошелек, протянул Асе двадцать копеек.

— Сходи за хлебом. Купи черный.

Ася выскочила на улицу. Сейчас на улице казалось безопаснее, чем дома.

В магазине на полке осталась последняя булка, да и то, наверное, потому что один бок был примят, словно хлеб катали, пинали, топтали. Заплатила, сразу начала откусывать со скошенного края. Она уже съела полбулки, а домой идти не хотелось. Может, отсидеться у Веры или сбежать к Гульназ. Поймала себя на мысли, что сегодня, наверное, в десятый раз вспомнила о бывшей жене брата. После ее ухода семейный уют превратился в труху, словно рухнул дом, который кропотливо и методично строили. Гульназ умела говорить безболезненную правду и принимала решения только с заботой о семье и близких.

В какой-то момент Ася вдруг увидела Веру с Сергеем. У него новая черная куртка, с металлическими молниями на рукаве и карманах. Видно, что импортная одежда придавала Сергею уверенность. Он держал руки в карманах, топорщил локти, чтобы песочная нашивка эмблемы «Союз-Аполлон» на рукаве максимально отсвечивала в слабом свете окон.

Из их разговора выпадали слова… я ему раз… а он мне… вот сюда в челюсть… — не больно? — фигня!.. — я ему по хребетнику…хлебальнику… маман утрясла…

Разговор прервал звук мотора. Уступая, они перешли с дороги на обочину, в траву. Когда машина проехала, воцарилась тишина, нарушаемая лишь шелестом опавшей листвы. Они уходили по траве в сторону тайги, откуда приветливо скрипели деревья, ухали совы, кричали зайцы. Почудилось, что в полумраке за деревьями стоят три женщины, очень-очень высокие, объёмные, в длинных хвойных платьях со звездами, и головами с заостренными кокошниками.