Да. Таких случаев известно много. Но немало и других случаев, когда дети говорили правду. А их не услышали. И не помогли им. «МЫ ТОЧНО УВЕРЕНЫ, ЧТО ВСЕ ИМЕННО ТАК И ПРОИЗОШЛО?????» — написал один пользователь в «Твиттере», крича о заговоре. Что бы Франческа ни думала, сеть уже наполнили оскорбительные высказывания в адрес карабинеров и обвинения их в некомпетентности.

Так вот что имела в виду старший сержант Борги, когда сказала, что преступник определенно на свободе! Возможно, поэтому она так жестко разговаривала с Франческой. Наверное, старший сержант по телефону получила подтверждение, что Фабрицио невиновен, и приняла Франческу за одну из экзальтированных психопаток, которые отправили своих детей на передовую и использовали их как оружие в своей войне.

Оправдан! Ее разум был похож на карусель, и эта карусель вознесла к небу и Франческу, и ее дом, и «Римский сад», и Италию, и Землю, и всю Вселенную — вверх, на невообразимую высоту, в безбрежность пространства. Момент чистого счастья, когда метатель ножей переводит дыхание, вытирает лоб, оглядывается, и ты понимаешь, что трюк завершился. Больше он ничего в тебя не бросит. Он устал или ему все равно. А ты еще жив.

Фабрицио. «Невиновен», — сказал дом.

— Мама, я голодная, — заныла Анджела.

— Конечно, дорогая, я приготовлю тебе что-нибудь поесть.

«Разыщи Фабрицио», — сказал дом.

— Мама, мама, мама, мама! — завопила Эмма.

— Я иду, милая.

«Разыщи Фабрицио, — сказал дом. — Скажи ему, что ты совершила самую большую ошибку в своей жизни».

— Горячо, мама. Подуй! — велела Анджела.

— Конечно, дорогая, подую, — согласилась Франческа. И подула на пасту с соусом, которую приготовила дочери.

«Это твой шанс, — сказал дом. — Иди к нему».

Анджела уронила вилку. Франческа наклонилась поднять.

«Франческа?»

Пока Франческа кормила Анджелу, пока купала Эмму, дом продолжал давить на нее. «Давай, Франческа. Давай, Франческа. Давай, Франческа», — он не замолкал ни на секунду.

Но метатель ножей вернулся. К сожалению, передышка длилась всего несколько минут. «Я все неправильно поняла, дом, — голос Франчески скрипел, будто несмазанные ворота, раздавался вороньим карканьем. — Я ужасный человек. Я ему не поверила. Я поверила им. Он никогда мне этого не простит. Я решила, что он педофил-убийца, верила в это всем сердцем, дом. Я проснулась утром и поверила в это.

Я заснула и поверила в это».

«Что ты, черт возьми, говоришь, Франческа, это невозможно! Невозможно, чтобы ты даже не попыталась!» — стены дома дрожали.

Франческа молчала.

«Что будешь делать? — голос дома звучал умоляюще, впервые в жизни. — Останешься здесь с мужем, в этом логове предательства, в этой чужой жизни? Франческа, я не могу в это поверить. Франческа, только не ты».

«Массимо ошибся, потому что боялся. Жильцы ошиблись, потому что боялись. Единственный, кто не должен был ошибаться, это я. У меня нет оправданий. И я бросила его».

«Что ты говоришь, жильцы — чудовища, и ты это прекрасно знаешь!»

«Ты ошибаешься, дом, — Франческа провела рукой по голове дочери, — жильцы в основном хорошие люди. И у меня есть обязанности. Я мать».

«Так что ты будешь делать?»

«Я скажу тебе, дом. Я проснусь. Приготовлю завтрак. Одену девочек. Отведу Анджелу в школу. Эмма пойдет в детский сад. Через полгода я приготовлю рождественский ужин. По воскресеньям с мужем и дочерьми буду путешествовать по окрестностям. И спать со своим мужем».

«И ты не попытаешься его найти?»

«Я напортачила. Я думала только о себе. Если бы мы уехали, я с девочками, куда бы мы отправились? Стоит ли растить их без отца? Отца, который… какие у него недостатки, если задуматься? Я не имею права поступать так со своими дочерьми».

«Франческа, — голос дома стал резким. — Это отговорки. Правда в том, что у тебя нет сил уйти отсюда».

Франческа какое-то время молчала. «А если это так? Если у меня действительно нет сил? Если их не хватает даже на то, чтобы просто жить? А, дом?»

Месяц спустя

Тот же кабинет. И две женщины сидят лицом друг к другу. Одна за столом, другая — там, где всего месяц назад сидела Франческа.

Женщина за столом все та же: стройная, в форменной одежде, она, кажется, не испытывает никаких эмоций. У другой волосы очень короткие, выглядят так, будто кто-то выстриг их клочьями, в гневе, невыразительное бледное лицо, темные круги под огромными льдисто-голубыми глазами. Очень внимательными глазами, от взгляда которых ничего не ускользает. Ее руки лежат на коленях. Она без конца перебирает пальцами со сгрызенными под корень ногтями.

Разговор, похоже, подошел к концу, и старший сержант Борги повернула ноутбук экраном к Марике:

— Вы уверены, что хотите это увидеть?

— Почему так долго… — Марика не спрашивала и не упрекала.

— Это требует времени, синьора. Он все стер. Он был подростком. Дети такого возраста отлично разбираются в технике.

Лицо Марики исказила гримаса, губы сжались в длинную черную линию. Она положила руки на ноутбук, пальцы дрожали.

— Вы уверены, что не хотите дождаться мужа? Вдвоем вы могли бы…

— Нет, — остановила ее Марика. — Моего мужа больше нет. Есть только тело, которое дышит; почти не ест и пялится в пространство.

— Не буду вам мешать, — тихо сказала Борги. Встала.

Марика на секунду глянула в окно. Был конец июля, и всего минуту назад над Римом сияло безжалостное солнце. А теперь сгущались тучи. Она нажала на кнопку «Плей».

На экране появилось искаженное лицо Карло. Он, вероятно, сидел за своим столом перед компьютером. Позади него можно было разглядеть кое-что из обстановки: кусок кровати, плакаты на стене, закрытую дверь. Несколько секунд Карло молчал. Затем вздохнул и сказал:

— Марика.

Марика вздрогнула, услышав свое имя.

За дверью на видео послышался шум. Карло занервничал. Видимо, нажал на паузу, потому что запись прервалась на какое-то время, а потом возобновилась.

— Марика, я много раз пытался… Я много раз пытался найти в себе смелость сказать тебе правду. Но не смог, — он вздохнул, раз, другой. — Ты не представляешь, сколько раз я пробовал. Подойти к тебе и сказать… — он покачал головой. — Сколько раз я… Но я должен все тебе рассказать. Я должен это сделать. Так что, поскольку у меня не хватает смелости поговорить с тобой, я скажу все так, и, может быть, однажды… — он замолчал, с трудом переводя дыхание. Покачал головой. Провел рукой по лицу. — Я готов.

В тот день, как ты помнишь, мне нездоровилось. Некоторое время я плохо себя чувствовал, — казалось, он силой вырывает из себя каждое слово. — Я сидел дома один, моя мама была в школьной поездке. Бедная мама, если бы она знала, что, будь она дома, я бы не… — он снова замолчал. Испуганно оглянулся. Опять повернулся к камере. — Я сказал соседям и матери, что у меня грипп, — у него пересохло во рту. Он облизнул губы, продолжил: — На самом деле я собирался умереть.

Он снова замолчал. Покачал головой.

— Я не могу это сделать, Марика. Не могу! Мне очень жаль, — и ему пришлось снова нажать на паузу, потом запись возобновилась, но уже с другим освещением. На этот раз лицо Карло источало отчаяние, но в то же время и решительность. — Я постараюсь все рассказать, Марика, хорошо?

Казалось, он спрашивает ее разрешения. Он приблизился к экрану. И сразу отшатнулся, будто увидел Марику по ту сторону пространства и времени. Посмотрел вниз.

— Прошли месяцы с тех пор… Я больше не могу это выносить, — он вздохнул. — Кто-то причинил мне боль? Нет. Тогда какого хрена, какого хрена? — он оглянулся, повернулся к экрану. — Просто я боялся того, что могу сделать. Я был уверен, что… если бы я не перестал с ней встречаться… я бы смог.

Он вскочил, и его лицо исчезло с экрана. Мелькнула красная футболка, обтягивающая грудную клетку, джинсы. Вернулся, сел, тяжело дыша. Марика смотрела.