Среди выпущенных из тюрьмы была и Вина. И случилось так, что Штернбергу пришлось встретиться с ней при памятных для него обстоятельствах. Штернберг защищал в университете магистерскую диссертацию. Была она готова давным-давно, но не до защиты ему было. Цераский выходил из себя, требуя скорейшей защиты. И Штернберг понимал, что действительно нужно. Только эта защита давала ему возможность стать официальной заменой Цераскому, здоровье которого становилось все хуже и хуже.

После защиты, прошедшей блистательно, после всех речей и поздравлений Штернберг подошел к группке своих учеников, стоявших в конце зала и дожидавшихся его. И как же он удивился и обрадовался, увидев среди них Бину! Он ответил на все поздравления, пожал всем руки и спросил у Бины:

— Валентина Николаевна, вы не проводите меня?

— Вам же еще и на чествование, Павел Карлович?

— Это потом, вечером. А сейчас давайте удерем и поговорим. В кои-то веки...

В дальнем углу огромного ресторана «Прага», под раскидистой пальмой, Штернберг слушал неторопливый рассказ Лобовой о поронинском совещании. Решения его были очень важны для партии. На будущий, 1914 год летом намечался созыв партийного съезда, и предстояла в связи с этим огромная подготовительная работа. Правительство, очевидно, решило разгромить легальную большевистскую печать. То, что случилось с «Нашим путем», может произойти и с «Правдой». Вот почему, хотя большевики будут стремиться открывать как можно больше легальных изданий под видом профсоюзных, страховых и просто официально беспартийных, наряду с ними нужно организовать нелегальные типографии для печатания чисто партийных материалов и листовок. Это тем более важно, что уже никто — даже ликвидаторы — не могут отрицать нового революционного подъема. Дело идет к новому взрыву, и на этот раз уже не будут повторены ошибки пятого года.

Лобова рассказывала — конечно, со слов мужа — о совещании так подробно, как будто сама была в этой прикарпатской деревушке. Рассказывала с каким-то оттенком зависти к своему Алексею, к тем, кому удалось несколько дней быть рядом с Лениным.

— А вы, Валентина Николаевна, бывали в Поронине?

— Да. И не однажды.

— Разве это так несложно? Вы ездили туда легально?

— Конечно, нет. Австрийскую границу мы всегда переходим очень просто. С помощью коров. Чего вы смеетесь? Я правду говорю. Понимаете, солдаты на границе стоят на расстоянии полуверсты друг от друга. Они ходят по пограничной черте друг другу навстречу, сойдутся, потом расходятся. Вот когда они разойдутся, берешь корову — проводник уже наготове — и идешь к границе. Подошли. Проводник уводит корову назад, а сама перебежишь несколько шагов — и уже в Австрии...

— А дальше? Как попадаете в Поронино? И как там живет Ленин?

— Ну, это уже несложно. Австрийцы не охотятся за теми, кто переходит границу. Крестьяне довольно свободно ходят через границу на ярмарки, в гости к родным. Мы, когда впервые пришли в Поронино, стали спрашивать «Виллу Тереско» — нам сказали, что Владимир Ильич живет в этой вилле. Вот ищем мы ее... Надежда Константиновна очень смеялась, когда я ей рассказывала, что хожу, хожу по деревне, ни одной виллы не вижу. А «Вилла Тереско», где Ильичи живут, это простой крестьянский дом из двух небольших комнат и кухоньки. Я жила у них, и было мне неловко: как отдыхающая жила. А Владимир Ильич рано утром сумку на плечи — и на велосипеде на почту. Возвращается с кипой газет, писем и сейчас же садится отвечать на письма и писать статьи. Работает поздно за полночь. Утром отвезет то, что написал, и привозит новое. И так каждый день. Почти без отдыха. Я спрашиваю Надежду Константиновну: «Как же можно так работать?» А она мне отвечает: «При такой работе Ильича хватит еще на десять лет, не больше...» Да и сама Надежда Константиновна много работает. Занимается хозяйством — кроме них, всегда приезжие. А все остальное время сидит за перепиской, за шифровками: она ведь фактический секретарь ЦК, ведет всю партийную переписку. Ну что это мы соскользнули на несколько отвлеченную тему...

— Да какая она отвлеченная, Валентина Николаевна! Всем нам она очень близка. Значит, впереди съезд. Много дел... Провалы очень беспокоят. Иногда кажется, что охранка все знает, играет с нами в кошки-мышки...

— Да. И Ильича очень тревожат эти частые провалы. Конечно, можно не сомневаться, что охранка засылает к нам сотрудников. Но где нам их искать? На каком уровне? В среднем партийном слое или же у них есть кто-то очень близкий к центру? Но у нас в партии Азеф просто невозможен. Мы бы его распознали просто по нравственному облику. Большевик даже ради конспирации не может кутить в ресторанах с шансонетками, вести жизнь жуира, как это делал Азеф.

— А что стоит агенту охранки вести жизнь примерного семьянина? Может же и так быть?

— Конечно, может. Думать про это страшно. Да и не хочется. А думать нужно. Я иногда с Алексеем делюсь этими мыслями, говорю, что стараюсь выбросить это из головы... А он мне отвечает, что нельзя прятать голову в песок, надо присматриваться и искать. Понимаете, Павел Карлович, — искать провокатора среди своих! Вопрос о провалах обсуждался и в Поронине. На случай провала членов ЦК наметили несколько опытных товарищей для кооптации в ЦК. Кстати, наметили для кооптации Варвару Николаевну. Думаю, что она вскоре появится. Вы, конечно, знаете, что ее уже нет на месте? Она бежала в конце сентября.

У Штернберга от этой новости перехватило дыхание.

— Нет, Валентина Николаевна! Я уже давно ничего не имею от Варвары. Теперь понятно, почему она замолчала!

Перед Новым годом появилась в Москве Варвара. В самое опасное, самое тревожное время. За две недели перед ее приездом жандармы арестовали сразу тридцать активных работников организации. Казалось, что у охранки на учете состоят все работники Московского комитета.

Но Варвара была полна энергии, она считала, что наступающий новый год принесет тот самый разворот событий, которого они ждали с таким нетерпением.

В январе из ссылки бежал Николай. Еще с пути прислал с оказией большое письмо, в котором весело писал, что в самом скором времени он продолжит свою журналистскую карьеру в большевистской газете, которая не только будет легальной, но и не должна будет опасаться полиции...

Все это на какое-то время было снято, отодвинуто начавшейся войной. 1 августа 1914 года круто переломило жизнь страны. Власти организовали спектакль «единения народа». Толпа с портретами царя, церковными хоругвями шла по улицам, пела «Боже царя храни» и «Спаси, господи, люди твоя». Уже начинали громить некоторые магазины с немецкими фамилиями их владельцев; на Кузнецком мосту, на Мясницкой и Сретенке шла лихорадочная замена вывесок. Коллега Штернберга по университету Лейст, когда его Павел Карлович спросил что-то по-немецки, гордо ответил, что он «не желает разговаривать на языке тевтонов, которые выступили против нашей Руси-матушки». Тут можно было бы горько усмехнуться. Но на самом деле немало ученых, людей умных, благородных, оказалось в плену так откровенно раздуваемого шовинизма.

Какой торжествующий вой поднялся в русских газетах, когда стало известно, что немецкие социал-демократы голосовали в рейхстаге за войну. Все, кроме одного — кроме Карла Либкнехта. И как же был горд Штернберг, когда в Государственной думе депутаты-большевики проголосовали против военных кредитов, против войны.

Теперь расправами с рабочими занимались не только жандарм и полицейский, но и воинский начальник. Всех рабочих, подозреваемых в сочувствии большевикам, немедленно отправляли в маршевые роты, на фронт.

В звоне и разноголосье первого года войны Штернберг вдруг ощутил, будто находится в какой-то странной среде, которую физики зовут вакуумом. Ушел в армию Друганов. Пришел прощаться. Выглядел он нелепо в солдатской шинели, стриженый, щупленький... Невозможно было примириться с тем, что он должен идти в бой, бежать с винтовкой наперевес и кричать «ура».