Ну конечно, он его знал! Видел. С лаборантами, ассистентами своего факультета Штернберг встречался редко: на каких-нибудь обязательных торжествах, молебнах, татьянином дне — годовщине основания университета. Очевидно, Гопиус торжества и молебны не удостаивал своим присутствием. Но в ресторане «Оливье» в татьянин день — двенадцатого января — он видел это иронически-насупленное лицо, эту нескладную фигуру с длинными руками, разболтанной походкой. Теперь Гопиус сидел напротив него, боком в кресле, заплетя ногу за ногу, и насмешливо-вопрошающе смотрел на Штернберга.

— Евгений Александрович, как странно, что мы, коллеги, работающие на одном факультете, не были даже знакомы и встретились только сейчас...

— Да в этом, почтеннейший Павел Карлович, странного ничего нет. На нашем факультете есть и такие, с которыми я не только в респектабельном кабинете, но и в менее почтенном месте рядом никогда не сяду! — Гопиус захохотал резким, кашляющим смехом. — А вот что странно, так это дело, по поводу которого я сижу в обсерватории. У кого? У самого академического, самого аполитичного приват-доцента университета! Нет, знал бы мой дорогой Петр Николаевич, никогда бы не поверил!..

— А разве Лебедев правый?

— Да нет! Он эту сволочь презирает! Но Лебедев убежден, что только наука — вещь, а все остальное — гиль! И всегда мне ставит вас в пример, как человека, презирающего политику, чтящего только науку. А я ему обычно добавляю: «Ну, и, конечно, начальство...» Он уверен, что вы к политике так же близки, как, скажем, к Маркизским островам... Ну, ну! Я, когда Яковлев сказал, по какому случаю мне нужно с вами встретиться, не поверил, подумал, что подшучивает надо мною. А вы — гвоздь, Павел Карлович! Ох и гвоздь! И ректор вас благодарит, и попечитель, и чуть ли не сам барон Медем за то, что вы готовите карту к восстанию... Хо-хо-хо!..

— Ну, ну, Евгений Александрович! Давайте обойдемся без взаимных комплиментов. Тем более, что пока еще карты и нет. Это нам с вами предстоит из набросков, из кроков и ученических работ сделать настоящую карту города, годную для известного вам потребления.

— Известного, известного... Я абсолютно уверен, что еще доживу до хорошей, настоящей драчки. Не такой кустарной, как в декабре пятого, а настоящей, когда не одними «бульдогами» да браунингами будем отбиваться от пушек!

— Рад, что буду работать с боевиком двадцатого столетия, а не прошлого века. Не будем сейчас заниматься фантазиями и прожектерством. Как человек, привыкший к научной работе, хочу поставить ясную задачу. Нам с вами надобно делать карту. Будем?

— Будем.

Коля Яковлев был прав. Гопиус оказался идеальным помощником. Он превосходно знал Москву, все переулки и закоулки в тех местах, которые были наиболее важны: в районе Тверской между градоначальством, охранкой и генерал-губернаторской резиденцией; отлично знал расположения главнейших полицейских участков.

Они теперь часами вместе сидели над планом города, представляя себе, как могут развертываться уличные бои в маленьких и тесных московских переулках.

Встречаться с Гопиусом было просто: Штернберг уговорил Цераского внести некоторые усовершенствования в большой спектрограф и сказал ему, что в этом, очевидно, может помочь Физический институт. Лаборатория Лебедева занимается световыми явлениями, и там, наверное, есть подходящие для помощи лаборанты. Подходящим, естественно, оказался Гопиус, который стал бывать в обсерватории. Самое удивительное, что Гопиус посмотрел спектрограф и действительно придумал для него какое-то усовершенствование. И сделал это усовершенствование. Был этот человек мастером на всё! Великолепный механик, знавший тайны всех замысловатых замков, часов, электроприборов. Высокопрофессиональный оружейник, безукоризненно знающий все системы оружия — охотничьего и боевого. И талантливый химик, особо интересующийся взрывчатыми веществами. Он ухитрился в самый разгар революции в каком-то маленьком и законспирированном издательстве со странным названием «Медведь» издать написанную им небольшую книжку: «Основы техники взрывчатых веществ». В ней популярно объяснялось, как, купив в аптеке обычную аптекарскую посуду, а в москательном магазине самые обычные товары, изготовить начинку для бомб. В этом очень деловом, все умеющем делать человеке всегда кипели какие-то фантастические идеи. В частности, он мечтал о том, чтобы изобрести способ взрыва на расстоянии без помощи проводов!

Но этими идеями он делился со Штернбергом лишь тогда, когда они, устав от работы, устраивали небольшой перерыв. «Когда устаешь, надо поболтать ногами, руками и языком», — очень серьезно говорил Гопиус. Спокойный и медлительный Штернберг получал истинное удовольствие от взрывчатого, всегда ироничного, грубовато-остроумного Гопиуса. Попытки Гопиуса иногда во время «болтовни» завязать разговор на теоретические темы Штернберг отводил. А во всем остальном они договаривались быстро и успешно. И настал день, когда можно было считать работу вчерне законченной. На столе лежала небольшая папка с листками, содержащими план районов города, с указанием всего, что могло пригодиться в «день икс», как торжественно называл Гопиус предполагаемые дни революции.

— Ну, а хранить планчик будете вы, конечно, Павел Карлович? — спросил Гопиус.

— Ну конечно, будет он храниться у меня. А где же?

— Да, ваши темные кладовки подходят. Кстати, не думайте, что обсерватория — единственное университетское учреждение, могущее работать на революцию. У нас в Физическом институте тоже есть такие местечки, что никакой черт там ничего не найдет! И по-моему, некоторые товарищи не без успеха их используют. Правда, кажется, для более безопасных и громоздких бумаг, нежели эта папочка. Но вот какой у меня вопросик: если на вас ненароком свалится труба большого рефрактора и, натурально, придавит, как эту папочку при надобности достать?

— Вопросик, Женя, вполне уместный. Как мы уже с вами договорились, секрет перестает быть секретом, когда о нем знает больше, чем три человека. Значит так: листки с планом будут без всякой обложки лежать в большой папке практических работ студентов за 1901 год. Папки с этими работами за целых десять лет я перенес в кладовую негативов, куда посторонние, как правило, не заходят и где никому ничего трогать не разрешается. И про это дело, кроме меня, еще будете знать вы и Николай. К этой тройке подстегнем еще и Варвару Николаевну. Ничего, что она будет четвертой. Слава богу, женщины более живучи, чем мужчины. И по моему убеждению, более надежны!

— Такие, как Варвара Николаевна, безусловно! Ну, что ж, докалякались! Теперь расходимся по домам в ожидании...

— Чего?

— Военных действий. Это я не про «день икс», а про день сегодняшний, и завтрашний, и послезавтрашний... Война ведь уже идет, а на войне как на войне.

Конечно, Гопиус был прав. Война шла давно, и Штернберг понимал, что в этой войне будут потери. И у него, Штернберга, будут потери. Арест, тюрьма, ссылка, этапы — эти понятия давно и крепко сидели в сознании каждого русского рабочего и интеллигента. Даже в профессорском окружении Штернберга разговоры о том, кого арестовали, у кого сделали обыск, кого выслали, были весьма обычной темой разговоров.

За себя Штернберг не опасался, навряд ли даже тщательный обыск мог что-либо обнаружить. За других боялся. И прежде всего и больше всего — за Яковлевых. Они были для него не только товарищами, но и близкими, дорогими людьми. Варвара? В характере своих чувств к этой высокой, красивой и стремительной девушке с недевичьим железным характером Штернберг не ошибался. Варвара Яковлева на девятнадцать лет моложе его, собственно, годится ему в дочери. Но ни разу он не чувствовал этой разницы лет, положения. С той самой минуты, когда на Высших женских она подошла к нему и бесстрашно задала вопрос, не оставляющий сомнений в том, чем эта девушка занимается в рабочих кружках.