А потом через год познакомился я с Бредихиным, и он меня спрашивает: почему, дескать, вы не захотели статью вашу напечатать у нас в академии, что это за история странная получилась? А странность-то и состоит в том, что в науке никто не верит словам — нужны доказательства! Ищите доказательства!

Разговорился я с вами, господа! И вижу, что испортил вам всем занятия...

Действительно, занятий в лаборатории не было. Все клетушки были пусты. Студенты столпились в коридоре у дверей комнаты, где у лабораторного стола стоял Лебедев. Глаза его блестели, он выпрямился. Пальцы нервно постукивали по крышке стола.

— И подумать только, что такой вдохновенный человек до смерти боится лекций, — тихо сказал Лазареву Гопиус.

— Да... — также тихо ответил ему Лазарев. — Он мне говорил, что у него во время лекции сердце начинает иногда болеть так сильно, что он боится не закончить лекцию.

— Да неужто такое может быть от страха, Петр Петрович?

— Не от страха, Евгений Александрович. От жизни...

Дорога от дома до магазина физических приборов Швабе на Кузнецком мосту была знакома Лебедеву до мельчайших подробностей. И все равно он никогда не мог досыта наглядеться на веселую, молодую жизнь, что встречалась ему на каждом шагу. Ведь шел он по самым что ни на есть университетским кварталам. Вместе с Петром Петровичем Лазаревым Лебедев неторопливо прошел Долгоруковским переулком. Мимо профессорских домов, в которых жили все его знакомые, по расчищенным тротуарам. Встречные студенты уступали им дорогу. День был солнечный, но морозный, и ветерок был почти февральский: резкий, режущий. Студенты запахивали свои жиденькие форменные пальтишки, растирали заледеневшие уши. «Все естественники...» — думал Лебедев. И почему это на естественные идут юноши из самых необеспеченных семейств? Казалось бы, что желание выбиться из низов вверх должно их вести на юридический... Оттуда прямая дорога на выгодную государственную службу. Станет следователем или прокурором, приобщится к власти, узнает вкус положения, когда от тебя зависят человеческие судьбы... И если научится не видеть людей, которых судит, обвиняет, проживет до глубокой старости, наслаждаясь своим превосходством над всеми другими людьми. Начнет с изучения римского права, а потом, по должности, будет присутствовать при том, как на его глазах человека вешают... А в старости получит сенатора, и будет ему странно вспоминать, что в молодости с товарищами пел «Гаудеамус» у Оливье двенадцатого января...

Ну хорошо, не все юристы проходимцы, есть люди, что станут присяжными поверенными, пойдут в адвокатуру, станут известными защитниками, краснобаями, на чьи выступления в суде будут приходить, как на концерты Собинова или Шаляпина... Слава, деньги, деньги, возможность быть благотворителем, выступать иногда и без гонорара, так, чтобы под овации публики, рыдания дам добиться оправдания какого-нибудь бедняка... Каждый день видеть в газетах свое имя, в театре на тебя почтительно оглядываются: да-да, тот самый, известный!..

Или же, если хочешь совместить науку с прямой пользой для людей, иди в медики! Это не кодекс Юстиниана изучать. Из неизвестных наук эта уж такая неизвестная, что не поймешь, чего в ней больше — науки или ремесла?.. И — профессор ли ты в известной клинике или же земский врач в какой-нибудь Жиздре — все равно: существует у врача чувство какой-то власти над человеческой жизнью... От твоих знаний, умения, прилежания, усердия зависит, будет ли этот человек, что так жадно, так искательно заглядывает в глаза, — будет ли он жить, или же нет... И если ты талантлив, умен, то получаешь и ордена в университете, и громадные деньги за частную практику...

А стать физиком, астрономом, математиком? Или даже зоологом, ботаником... Это не даст тебе ни славы, ни денег, ни положения в обществе — ни-че-гошеньки!.. Это он, скажем, может понять Сашу Эйхенвальда! А для других тот полная загадка. Окончил в Петербурге знаменитый Институт инженеров путей сообщения, стал крупным инженером-строителем... С его способностями, талантом, умением привлекать сердца мог бы быстро стать известнейшим строителем, богатейшим человеком, меценатом... А вместо этого бросает все, что уже умел, и едет в Страсбургский университет переучиваться на физика, изучать таинственное, неизвестно кому нужное свойство изолятора, намагничивающегося при движении в электростатическом поле... Саша на два с лишнем года старше его, Лебедева, талантливее — да, талантливее его — и вот тянет приват-доцентскую лямку в университете, вместо того чтобы быть «превосходительством» и занимать директорский кабинет в Техническом. Чтобы такое понять, надобно хорошо знать этого необыкновенного человека. Не поймешь, кто в нем преобладает: ученый или художник. Саша — человек неожиданный: может физику бросить и заняться музыкой!..

А вот этот, идущий рядом?.. Окончить медицинский факультет, иметь возможность стать одним из крупнейших деятелей русской медицины — и вдруг все бросить, пойти в его, лебедевскую, лабораторию, пойти лаборантом, ассистентом, с трудом получить доцентуру... В университете его не любят, косятся на него — чужак, странный и непонятный человек... И конечно, странный: не поэт, не музыкант, как Саша; суховат, человек не сердца, а разума, а вот гляди-ка, стал физиом, да еще не каким-нибудь обыкновенным, а совсем необыкновенным, на других непохожим...

Лазарев как будто понял мысли Лебедева. Улыбнулся и искоса посмотрел на своего спутника.

— Опять небось, Петр Николаевич, про то, почему физика тянет к себе таких трезвых людей, как я?

— Да не такой уж вы трезвый, Петр Петрович! Вы еще в свою медицину можете вернуться или еще в какую-нибудь сторону уйти. Для вас физика — средство, а не цель. Для меня физика — все, она сама по себе для меня самое интересное. А для вас она ключ к каким-то неизвестным тайнам... Я для физики могу и в рабство пойти... А вы?

Лазарев не ответил. Они вышли на шумную Тверскую. Еще недавний Новый год чувствовался в нарядных витринах магазинов, в афишах театров и кинематографов. В витрине огромного часового магазина фирмы «Павел Буре» хоровод часов показывал, где, в какой части света, когда начинается Новый год. В парфюмерном магазине «Брокар и К°» все еще красовались коробки духов с новогодними поздравлениями. В аптеке между огромными стеклянными шарами, наполненными ярко-синей и красной жидкостями, аптекарь поместил зазывающее объявление: «Важно для всех встречающих Новый год! Слабит нежно и верно только аперитоль!» Розовые афиши театра Сабурова на Большой Никитской обещали на этой неделе спектакли: «Куртизанки двух веков», «Монги, моя бестия» и «Веселенький чертик». А в Художественном электротеатре на Арбатской площади показывали видовую картину «Боба-апаш» и комедию «Дети любви».

Лебедев и Лазарев остановились на углу, пережидая, когда сверху, от генерал- губернаторского дома, скатится с грохотом трамвай.

По снегу цвета шоколадной халвы легко скользили санки лихачей и извозчиков. Кони, еще не успевшие привыкнуть, со страхом вздрагивали, когда мимо них проносились редкие автомобили: маленькие кареты «пежо» или блещущие никелем фонарей «лорен-дитрихи». На перекрестках стояли городовые в черных шинелях с яркими оранжевыми шнурами от револьверов.

Физики не спеша пересекли Тверскую и пошли по Камергерскому.

Перед Художественным театром толпилась очередь студентов и курсисток, ожидая продажи билетов на верхний ярус. Эти билеты театр продавал только в день спектакля и только для учащейся молодежи. Напротив театра через весь фасад двухэтажного дома шла огромная вывеска: «Дамский салон профессора Густава».

— Да-да, — сказал Лебедев, продолжая давно уже начатые размышления, — парикмахер не только называет себя профессором, он и чувствует себя бо́льшим профессором, чем мы с вами. И парикмахеры могут совершенно свободно обсуждать свои профессиональные дела. Вы обратили внимание, Петр Петрович, сколько у нас в Москве есть обществ взаимопомощи? Я как-то недавно искал в адресной книге адрес одной фирмы, что делает приборы, и поразился тому, как в каждой профессии люди стараются помочь друг другу. Оказывается, есть общества взаимопомощи фельдшеров и фельдшериц и отдельно общество ветеринарных фельдшеров... Есть общества взаимопомощи домашней прислуги, оркестровых музыкантов, коммивояжеров, есть даже общество взаимопомощи духовных певцов... А слыхивали ли вы, чтобы было общество ученых, целью которого было бы помогать друг другу? В науке, в общественной жизни, в устройстве житейских дел... Я никогда не встречал более разъединенных людей, нежели ученые. Даже в Германии, с ее дурацкими ферейнами, с идиотским буршизмом, когда старый хрыч надевает корпорантскую шапочку и изображает из себя студиозуса, и там каждый ученый работает и живет, спрятавшись в скорлупу своей лаборатории, своего кабинета. А у нас, у нас так вовсе...