— Значит, войну предлагаете, дорогой профессор? — Варвара Яковлева смотрела на немолодого астронома так задумчиво, так испытующе, как смотрит на молодого абитуриента старый и опытный экзаменатор. — Предлагаете, значит, братоубийственную, гражданскую войну, такую, какой не было на Руси со Смутного времени...

— Плохо вас учат истории на ваших Высших женских... Булавин и Пугачев были на Руси после Смутного времени. И чего так бояться этих слов — «гражданская война»? Она уже объявлена, она идет... И не мы ее начали, а те, кто послал воевать с русским народом генералов Ренненкампфа и Меллера-Закомельского, полковников Мина и Римана...

— Вам бы не астрономию преподавать...

— Астрономия этому делу не помеха. Наоборот. Еще может наступить время, когда астрономам придется рассчитывать наводку артиллерии...

— Кажется, у пушек для этого есть специальные приборы, и артиллеристы обходятся без помощи профессоров астрономии, — смеясь, вставил Николай.

— Есть. А если их господа офицеры сопрут? Офицер без панорамы пушку на дальнюю цель не наведет, даже если он училище окончил. А я — я наведу!

— Да вот беда — профессоров астрономии у большевиков как-то не очень много!.. Я пока одного только и знаю...

— Вы, Колечка, не смейтесь. На то и профессора, чтобы учить других. Я не знаю, какую мне роль комитет отводит, но думаю, что не в сторожа при кладовке надо меня превращать, а поручить нечто более деятельное. Необходимо готовиться к будущей войне серьезно. И массы завоевывать, и готовить для них командиров. Училищ да академий генерального штаба открыть не сумеем, но что-нибудь вроде надобно.

— Правильно, господин профессор!

— Не профессор, господин Яковлев, не профессор. Только приват-доцент!

— Ничего, будете профессором, Павел Карлович! Еще дослужитесь до действительного статского. Вот смеху будет: большевик и — ваше превосходительство!.. А ведь он, ну, как вы сказали, «центр притяжения», — он так и сказал: «Это была генеральная репетиция, надо всерьез готовиться к настоящему бою!»

Да, надо жить дальше. Обучать студентов астрономии. Внушать юношам, что астроном занимается не только тем, что смотрит в большую трубу, как это изображают на рисунках и карикатурах. Работа астронома — это и щелканье кассет, и многочасовое рассматривание негативов, и кропотливое сличение одного негатива с другим, третьим, сто двадцать седьмым, тысячным... Штернберг — с его дотошностью, аккуратностью, профессорской медлительностью и степенностью — всегда выглядел идеальным астрономом. Меньше трех лет назад, в октябре 1903 года, он защитил магистерскую диссертацию на тему «Широта Московской обсерватории в связи с движением полюсов». Работа была очень специальной, сложной и выполнена безукоризненно. Сейчас, почти через три года, ему вручили за эту работу золотую медаль. Штернберг почтительно ее принимал, с достоинством раскланивался, учтиво благодарил и выспренне говорил о величии науки. Все как положено!

И нельзя сказать, что он, занимаясь наукой, притворялся. Науку Штернберг любил горячо, искренне. Он сейчас занимался гравитацией, его эта загадочная отрасль астрономии и физики очень занимала. Московская гравиметрическая аномалия требовала большой полевой работы. Предстояло сделать гравиметрический разрез, проходящий через Москву и ее окрестности. Штернберг не знал, что в будущем этот разрез получит название «разрез Штернберга», войдет в учебники и специальные работы. Разрез проходил через Пресню, центр города, Нескучный сад, имение князей Долгоруковых Узкое, через Подольск.

Все надо было. Заниматься этой работой, преподавать в гимназии, зарабатывать деньги. У него была ответственность перед семьей, он привык к постоянному и нелегкому труду, не боялся его, считал естественным. Еще какой-нибудь год назад он бы считал, что делает все, чего от него требуют его убеждения и характер. Сейчас ему всего этого было мало, так мало! Штернберг ничем не показывал, как тяготится он пассивной ролью, отведенной ему в партии комитетом... Пока что он действительно ограничивался скромной ролью «кладовщика», как он иногда в сердцах говорил Варваре Яковлевой.

Обсерватория и вправду была идеальной «кладовой» для московских большевиков. В стеллажах среди многих тысяч негативов незаметно укладывалась литература, партийные документы, в подвалах, в надежных тайниках хранилось оружие, оставшееся от дружинников; обсерватория была перевалочным пунктом не только партийной литературы, но и партийной переписки. Московская обсерватория переписывалась со многими зарубежными обсерваториями и научными институтами. Ежедневно почта приносила пакеты и конверты, обклеенные разноцветными марками государств Европы и Америки. А так как содержимое их — эти длинные столбцы цифр и расчетов — было понятно наблюдателям обсерватории на Никольском, а не наблюдателям в Гнездниковском, где находилось московское охранное отделение, то очень удобно было пересылать через обсерваторию документы, написанные партийным шифром... Штернберг эту работу наладил со всей астрономической точностью и скрупулезностью.

Но всего этого ему было мало. Просто мало.

Слушая рассказы Яковлевых о выступлении Ленина в Москве перед активом организации, о платформе большевиков перед съездом, о том, что готовится городская партийная конференция, Штернберг иногда не выдерживал и невесело спрашивал:

— А что же делать пассивным партийцам? И неужели Ленин учит вас тому, чтобы в партии были пассивные члены? Насколько я знаю из партийной литературы, именно в том вопросе Ленин и разошелся с Мартовым...

— Да будет вам, Павел Карлович! — весело отвечал ему Николай. — Дай бог побольше иметь таких пассивных членов партии, как вы. Ну что же делать, если ваша работа связана с необходимостью тщательной конспирации? Ведь вы находитесь в самом глубоком и надежном подполье — среди звезд...

— Хватит вам, Коля, острить...

— Ей-богу! И не мне же вам рассказывать о том, что передышка может окончиться в любой момент. Как только правительство очухается, оно начнет закручивать винт... А тогда ваша деятельность для партии станет незаменимой. Нет, нет, не к лицу вам, Павел Карлович, разводить слезливое уныние. И мы уже решили, что при слиянии московских партийных групп мы вас меньшевикам не откроем. Сидите в большевистском подполье. Сидите и помалкивайте. Вот так!

Однажды Николай Яковлев встретил Штернберга с почтительно-веселой физиономией.

— О, как вы вовремя, господин профессор! Попрошу вас присесть, уважаемый Павел Карлович. Мне предстоит удовольствие поговорить с вами, мой многоуважаемый учитель.

— Благодарю вас, любезный Николай Николаевич, — ответил ему в тон Штернберг, — мне всегда небезынтересно послушать, о чем может поведать старому и отсталому человеку такой передовой и сознательный студент, как вы.

— Значит, так, дорогой учитель! Как вы думаете, чем сейчас занимается студент физмата Яковлев?

— Ну, очевидно...

— И ничегошеньки подобного! Занимаюсь я изучением преимущества «парабеллума» перед «смит-вессоном», а также проблемой использования патронов от американских карабинов «ремингтон» в других типах оружия. А кроме того, поручено некоторым аполитичным лицам, почтеннейшим профессорам, некие довольно опасные и противозаконные деяния, кои по своду законов Российской империи подлежат...

— Да ладно, Колечка! Хватит вам изгаляться передо мною. Давайте рассказывайте всерьез!

— Вы знаете, что такое рокадные дороги?

— Кто из нас профессор и кто студент, черт возьми! И кто из нас больший специалист по геодезии и картографии?! Насколько мне известно, рокадные дороги строятся с таким расчетом, чтобы войска двигались по ним к основной стратегической магистрали...

— Ну, прямо хоть пятерку ставь вам, Павел Карлович! Так вот, нам с вами поручено эти рокадные дороги создавать!