Бог знает, как могли ученики проработать десять часов на фабрике, потом пробыть два-три часа на занятиях, а потом еще и оставаться на спевках... Но когда бы Лебедев ни приезжал в классы, он всегда в каком-нибудь свободном от занятий классе заставал спевку. За неплотно закрытыми дверьми звенел камертон Булычева, слышно было, как он что-то поясняет; гудели басы, осторожно пробуя силу голоса, звенели альты, потом становилось тихо, и из комнаты, где занималась капелла, сдержанно и сильно звучала мелодия народной песни...

...Да, наверное, не только спевками занимаются в Пречистенском переулке?.. Однажды, после лекции, он садился у классов на ждавшего его извозчика. Вдруг его окликнул захлебывающийся голос:

— Господин профессор! Господин профессор!

Поддерживая одной рукой шашку, к нему спешил какой-то полицейский чин.

— Пристав второй Арбатской части Абоносимов! — представился Лебедеву запыхавшийся полицейский. — Вот этот ученик классов Поплавников говорит, что он у вас, господин Лебедев, получил эти учебники. Да?

Рядом с приставом стоял мрачноватый парень с несколькими книгами под мышкой. Из-под картуза на Лебедева глядели спокойные и уверенные глаза.

«Фу, какая противная история!.. Что в этих книгах? Прокламации какие или еще что похуже?.. Да не выдавать же этого паренька! И как смотрит уверенно... Он же знает, что я не могу помогать полицейскому...» Все это тогда мгновенно промелькнуло в мыслях Лебедева. Поудобнее усаживаясь в пролетке, он медленно сказал:

— Я давал учебники по физике господину Поплавникову. У вас больше нет ко мне вопросов?.. Трогай!..

Мда... Он тогда возвращался домой слегка ошарашенный. Вот как можно и в политику попасть... А почему он соврал этому... Абоносову, что ли?.. Почему он обязан говорить неправду ради ему неизвестных и чуждых дел, которыми занимается этот парень с умными глазами и его товарищи?..

Он на следующий день задал этот вопрос Эйхенвальду. Тот пожал плечами:

— Парень играл наверняка... Он тебя не знает, может, один-два раза был на твоих лекциях. Но у него есть уверенность, что ученый, который ездит в Пречистенские классы читать лекции, скорее будет с ним, чем с полицейским. И не ошибся... А к политике я — ты знаешь — отношусь так же, как и ты. Но мы с тобой ученые, люди с положением, образованием, не нуждающиеся... А у него ничего нет, он не имеет никаких обязательств перед этим обществом...

— А передо мною — незнакомым ему человеком?

— А у него, вероятно, и учебники какие-нибудь были. Кроме прочего... Так что он тебя и не очень мог подвести. Но они ведь находятся в состоянии войны, действуют по-военному. А у войны есть свои законы — противные, конечно, но законы... Проклятие которых в том, что им вынуждено подчиняться и гражданское, совершенно не воюющее население...

— А этот болван пристав, неужели он поверил этому рабочему?

— Как говорит твой Гёте: «Разве знает воробей, что на душе у аиста?»

Сквозь неплотно прикрытую штору в окно пробивался яркий, почти летний, солнечный свет. Трудно было поверить, что сегодня середина января, пятнадцатое, что на улице должны трещать крещенские морозы и в морозном тумане красным пятном светиться негреющее, мрачное — будто уже в последней стадии угасания — солнце... Как весною! И так же чувствуешь себя бодрым, свежим, как будто молодость, уже почти забытая молодость к тебе вернулась!..

Веря и не веря этому, Лебедев перекатился по кровати, потом затих, прислушиваясь к тому, к своему внутреннему. Он ждал: придет боль или же нет?.. Нет! Никакой боли не было! И вообще все прекрасно. Петр Петрович, как всегда, прав. Он несомненно не только отличный физик, но и превосходный врач... И напрасно он считал, что тот понимает Только свои «ухо, горло, нос». Нет, очень хорошо разбирается во всех болезнях, а его, Лебедева, болезнь знает лучше, чем опытный клиницист... Да, это даже не приступ был, а просто какое-то нервное расстройство из-за того, что поспорил в этим сухарем Лейстом... Нашел еще кого убеждать! И было бы на кого тратить силы!..

Да, он совершенно здоров, давно уже он не чувствовал себя так хорошо, таким бодрым! И можно сегодняшний день провести по-человечески. К двенадцати пойдет в лабораторию, посмотрит все же неклепаевский прибор, проверит, что там Гопиус делает со студиозами... А после завтрака, до лаборатории, возьмет и просто проедется по Москве. Должен же он подышать московским воздухом, черт возьми! А потом? Надо еще повидаться с этим петербуржцем, с Владимиром Львовичем Молодинским... Заеду к нему в гостиницу, узнаю, как там у них в университете?.. А вечером? Вечером совет университета. Приглашение уже вчера служитель принес. Что это ректор начал чуть ли не каждую неделю собирать совет? Конечно, можно и не пойти. Все знают, что после татьяниного Лебедев заболел, и к нему претензий не будет. А почему все же ему надо уклоняться от неприятностей, которых все ждут на этом совете? Чем он лучше своих коллег, вынужденных сидеть и слушать всякие гадости? А что будут гадости, сомневаться нечего... Еще ни одного заседания совета не было, после которого не оставалось бы отвратительного чувства. «Ну, наелись вчера мыла?» — спрашивает иногда Гопиус после очередного заседания. И точно, остается омерзительное чувство, будто тебя накормили казанским мылом: беловато-сальным, с синими прожилками... Ничего! Он, Лебедев, сегодня чувствует себя в силах перенести и этот совет.

И все делалось так, как он с утра задумал, как ему хотелось. И завтрак был вкусный, и за столом было весело: все шутили и дружно смеялись, как это всегда бывало, когда Лебедеву было хорошо, когда он был здоров, удавался опыт, когда его студент высказывал на семинаре или коллоквиуме что-нибудь интересное, удачное... Он позвонил по телефону Саше и условился встретиться с ним вечером на совете и позвонил Петру Петровичу — наговорил ему столько любезностей, что обрадованно-удивленный Лазарев сказал: при таком настроении врачам у него делать нечего... Лебедев предупредил Пепелаза, что в лабораторию придет часам этак к двенадцати.

Служитель Панин пришел сказать, что извозчик уже ждет. Извозчик был знакомый: нанимал его помесячно. Лошадка — не то чтобы уж резвая, но притворялась почти рысаком. Лебедев даже засмеялся от удовольствия, когда вышел из подъезда. Мороз был небольшой, градусов на десять по Цельсию, небо синее, ветра нет, снег чистый, блестит на солнце мириадами искр всех цветов спектра... На вопрос извозчика, куда ехать, задумался на мгновение... Хорошо бы поехать в Кунцево, в огромный и прекрасный Солдатенковский парк. Кунцево — дорогое и памятное ему место. Сколько он там бродил с Сашей Эйхенвальдом, обсуждая планы устройства мира на основе совершенно новых научных открытий — таких дерзких, что все изобретения капитана Немо казались детскими играми... Но до Кунцева далеко, а ему нужно в лабораторию. В Петровский парк!

Дорожки в Петровском парке были расчищены. Он проехал мимо огромного ресторана «Яр». Ресторан был тих, отдыхал после ночной нагрузки. Дворники разметали мостовую, скалывали лед с тротуара. Лебедев проехал до большого круга в центре парка. По кругу неторопливо трусили несколько лихачей и пароконных саней с ранними пассажирами: не то выветриваются после кутежа, не то назначили здесь свидание... Его ванька так жалко выглядел среди этих богатых выездов, что Лебедев, пожалев своего извозчика, приказал ему ехать обратно, в университет...

В лаборатории пронесся гул, когда он, скинув шубу в профессорской раздевалке, спустился в подвал. Видно, студентам было известно, что профессор болен, и его появление было для них сюрпризом. Приятным сюрпризом, с удовольствием заметил Лебедев.