Лебедев сидел не в своем, положенном ему ряду, а где-то сбоку. До своего места он не дошел, устал, сразу почувствовал, как заныло в левом боку. И то — целый час выстоял на церковной службе, слушал, как митрополит Владимир торжественно благословляет Московский университет, который он ненавидит лютой ненавистью. Скотина! Все тут знают, что это за птица, всем известно, что он черносотенец, вор, замешан в уголовных делах с церковным имуществом! И он еще благословляет ученых, которых презирает, желает им успеха в науке, которую боится и дико ненавидит!.. И этот сановный ряд, где нет ни одного, кто был бы ему не только симпатичен или внушал уважение, а хоть сколько-нибудь интересен... Нет, впрочем, один есть.

Лебедев ловит себя, что он все время рассматривает красивого, седого кавалерийского генерала, чьи ослепительно белые волосы головы, бакенбард и бороды так красиво сочетаются с золотым шитьем гусарского мундира. Председатель Московского опекунского совета генерал от кавалерии Александр Александрович Пушкин...

Как это странно, что когда-то в этом зале был его отец: небольшой, рыжеватый, без тени той величественности, что лежит на челе его сына... С точки отсчета первого ряда, сын сделал куда большую карьеру, нежели отец... Тот так и умер в самом младшем придворном чине камер-юнкера. Сын же полный генерал, «высокопревосходительство», почетный опекун, один из первых сановников Москвы... Говорят, хороший человек, простой и честный. Но для Лебедева, да и, вероятно, для всех нормальных людей, он интересен и значителен одним: сын Пушкина!

...О! И вправду нацепил новую звезду Станислава Витольд Карлович! И попечитель учебного округа разговаривает с ним благосклонно, даже улыбаясь... Вот эти начальники — они же понятия не имеют, кто этот профессор Цераский! Они и не слыхивали никогда, что еще семь лет назад этот человек определил звездную величину солнца, что он впервые точным экспериментом установил нижний предел температуры солнца, открыл существование серебристых облаков, что фамилия Цераского навсегда останется в истории науки... Через десяток-другой лет никто и никогда не вспомнит ни про одного из тех, перворядных!.. Но сейчас они все живут в непоколебимой уверенности своей значительности, подавляющей всех величественности...

И — вот тебе: даже на Витольда Карловича, видно, действует эта система оценок людей по званиям и орденам! Куда девалась его гордая осанка шляхтича, высокомерное выражение мефистофельского лица с острой бородкой и недобрыми глазами? Он разговаривает с попечителем, забыв свою привычку вскидывать голову и свысока рассматривать собеседника... А ведь знает себе действительную цену! И знает действительную цену всей этой чиновной компании! Так зачем же он так?!

На эстраде появились руководители университета: ректор Александр Аполлонович Мануйлов, взволнованный торжеством церемонии, нервно сжимающий в руке папку с текстом своей речи; помощник ректора Михаил Александрович Мензбир. Знаменитому зоологу, очевидно, совершенно безразлична обстановка торжественного акта. Он косолапистой походкой проходит к столу, его выпученные глаза под буграми безволосых бровей мрачно и настороженно рассматривают аудиторию, столь несхожую с обычной университетской... За ними бесцветный проректор Минаков...

Лебедев поднялся со своего стула. Надо уходить. Ему так хорошо известно все, что будет дальше. Сейчас на кафедру взойдет Мануйлов и начнет свою речь, которая будет лжива от начала до конца. Он упомянет сначала хлопоты и благоволение всех первоскамеечников, от митрополита до полицмейстера. Потом он скороговоркой перечислит достижения Московского университета: не кто что сделал, а кто избран заграничными академиями и университетами. Не забудет, конечно, сказать, что ординарный профессор Лебедев избран членом Лондонского королевского общества... Потом Мануйлов этак тонко намекнет, что в прошлом году «сожаления достойные обстоятельства» не дали возможности полно использовать время, отведенное программой для обучения студентов. Потом он промямлит что-то обнадеживающее и с чувством, со слезой в голосе скажет о сегодняшнем дне, каковой объединяет сердца всех питомцев Московского императорского университета, независимо от лет, заслуг, положения и политических взглядов...

Нет-нет, хватит с него! Сейчас надо этак незаметно выбраться из зала, пойти домой и там отлежаться, перед тем как поехать в «Эрмитаж» на главную часть татьяниного дня...

Лебедев тихо стал проталкиваться сквозь толпу студентов и служителей, плотно заполнивших проходы актового зала. Позади — как всегда в последнее время — появился Лазарев.

— Вам худо, Петр Николаевич?

— Да нет, просто противно! Надо воспользоваться хоть какими-нибудь преимуществами, которые дает болезнь... Зайдете за мной?

— Как обычно, Петр Николаевич.

...И вот он — развернулся, раскачался, загремел вовсю московский татьянин день!..

В открытую дверь банкетного зала «Эрмитажа» доносится нестройный гул огромного ресторана. Уже господа профессора отвалились от стола со всеми яствами хлебосольной Москвы, уже произнесены первые тосты, уже старческими, жидкими и разбегающимися голосами спет «Гаудеамус игитур»...

Сосед Лебедева по столу, метеоролог Лейст, видно, уже порядочно нагрузился. Он забирал в горсть свою длинную узкую бороду и вытирал ею раскрасневшееся лицо. Потом начинал оглушительно смеяться. Даже смеялся он с каким-то немецким акцентом... Но видно, что пришел секретарь факультета Лейст в благодушное настроение, что ему по сердцу эта профессорская компания, свежая икра, хорошее вино, это пышное и богатое московское застолье, столь непохожее на скаредность корпоративных праздников. И все сегодня милые и приятные, даже этот злой, неуживчивый Лебедев, кажется, тоже оттаял...

— Хорошо сегодня проходит университетский праздник, Петр Николаевич!.. Всего, всего хватает в нашем университете!..

— Науки только маловато, Эрнст Егорович. А так всего даже с избытком...

— Не могу вас понять, Петр Николаевич. Сколько же вам этой науки надо? Где вы видели больше? Даже в немецких университетах наукой занимаются не больше! Вы же не где-нибудь, а в Страсбургском учились университете, не в Томском!.. И удивляюсь вам. Почему это вам надо выделяться, быть не таким, как все? Ну зачем вам столько учеников? И почему они не учатся, а все время чего-то ищут? Что это — университет или академия? А вы еще толкаете неопытные студенческие копф, головы, к тому, чтобы они с вами спорили!.. Как может студент спорить со своим профессором?! Для него не должно существовать никаких других точек зрения в науке, кроме мнения своего профессора! Он пришел в императорский университет учиться, а не спорить. Сегодня он спорит со своим профессором, завтра он подымет голос против верховной власти... Студента надо дрессировать! Он есть солдат в науке, и никто больше!..

— Университет не цирк, Эрнст Егорович, а я — не укротитель. Да. Полагаю, что университет — прежде всего научное учреждение. Нам надобно не натаскивать студентов, а делать из них исследователей.

— Ну и пусть каждый исследует свое. Чему его учили, тем он и должен заниматься. А у вас, Петр Николаевич, на кафедре и химики, и медики, и кого только нету... В науке самое главное — граница! Ну, могут ли сойтись биология и физика, к примеру?

— А Гальвани с его лягушками?

— Ну при чем же тут биология?

— Так было и с химией, и с физикой до Вант-Гоффа! А ваша метеорология? Это что? Физика, химия, геология, география. Винегрет из всех наук, ежели смотреть на нее глазами повара, а не ученого... Нас теперь уже не удивляет появление физика со знанием химии и химика со знанием физики. А скоро биолог со знанием физики и физик со знанием биологии так двинут вперед науку, как мы сейчас и не представляем себе!