— Какие переговоры? Опять переговоры! Опять перемирие! Опять новые сотни жизней! Никаких переговоров! Скажите, что Замоскворечье не прекратит военных действий ни за что!

— Павел Карлович, да успокойтесь вы! Никто не собирается этого делать. Руднев предлагает прекратить вооруженную борьбу. И пока будут идти переговоры, военные действия мы собираемся не прекращать, а усилить. Юнкера держатся только в трех-четырех местах. Сегодня необходимо закончить бои!

— Вот это правильно!

2 ноября 1917 года. Кто-то принес и положил на табуретку целую пачку вчерашней петроградской «Правды». Газета вся полна даже не торжеством вчерашней победы, а заботами завтрашнего дня новой, Советской власти. И телеграммами из губернских городов о переходе власти в руки Советов. Уже, кажется, по всей России торжествует победа революции! А у них в Москве...

Но и в Москве дело действительно шло к концу. Над городом грохотали пушки, и это были наши пушки! Вдруг Штернберг понял, что у него прошла та тревожная душевная боль, которая его преследовала много-много лет. Начиная с той минуты, когда во дворе обсерватории плачущий старик ему сказал: «Пушки нам, барин, нужны. Без пушек мы для них навоз...» Когда-то, кажется при Людовике XIV, кардинал Ришелье приказал отливать на пушках надпись «Ультима ратио регум» — последний довод королей... Да, это у них был не только последний, но и главный довод! У них в руках были пушки, и министры могли в Государственной думе нагло говорить после расстрела на Лене: «Так было, так и будет!» А теперь? Теперь не будет! Потому что пушки у нас!..

С этим чувством торжества и уверенности встретил Штернберг сообщение о том, что — наконец! — взят штаб округа.

Арутюнянц рассказывал об этом спокойно, несмотря на всю свою армянскую горячность:

— Вокруг Зачатьевского монастыря боев нет, наши решили — надо брать штаб. Человек с полсотни красногвардейцев с «Поставщика» пошли к штабу. Командовал Смирнов — тоже с «Поставщика». И вот что значит, когда над ними наша артиллерия кроет! Юнкера в каком-то оцепенении были! Наши со Всеволожского переулка ползком и через заборы подобрались к воротам... Разоружили часовых, перелезли через забор, ворвались во двор и открыли ворота. А потом через подъезды — прямиком в здание штаба. Представьте себе, Павел Карлович, у нас было не больше полусотни красногвардейцев, а в штабе им сдалось около двухсот человек, из них не меньше половины — офицеры. А остальные — юнкера. У них мы отобрали двенадцать пулеметов, до черта винтовок и гранат, неограниченное количество патронов. И они не сделали никакой попытки к сопротивлению. Почти на наших глазах срывали погоны, переодевались в солдатские шинели. Наш Федор Смирнов посмотрел на них, плюнул и говорит: «Вот уж точно: молодец против овец, а против молодца и сам овца!» Денежный ящик у них захватили. Потребовали ключ, вскрыли — в нем денег тысяч сто!

— Что сделали с пленными, оружием, деньгами?

— Пленных под конвоем отправили в Серпуховской арестный дом, сейф заперли и вместе со всем трофейным оружием передали Мышкину. Ну, победители себе взяли два пулемета и патроны к ним.

— Ладно. Теперь все силы остоженского участка переключайте на взятие Александровского училища. И давайте, Петр Георгиевич, не успокаивать себя тем, что юнкера деморализованы. В училище их много, они боятся, что с ними расправятся, могут сопротивляться до последнего патрона... А нам надобно избегать жертв. Вот давайте смотреть по плану и набрасывайте себе на бумаге. Значит, вот вы от бульвара проходите задами музея Александра III, Малым Знаменским, упираетесь в дом князя Долгорукого. Тут в доме большой сад, открывайте ворота, осмотрите сад, нет ли там засады, сами оставьте засаду... Потом вы просачиваетесь Большим Знаменским. На углу церковь святого Антипия. Если юнкера поставили пулеметы на колокольне, пройти будет трудно. Не подставляйтесь под пулеметный огонь, связывайтесь с ближайшей нашей батареей, и пусть они подавят пулеметчиков. А если юнкера не догадались занять колокольню — займите ее, и тогда вы будете держать под обстрелом весь этот радиус.

— Ну, никогда, Павел Карлович, не скажешь, что вы — профессор астрономии! Можно подумать, что вы преподавали географию Москвы!

— Не преподавал, но занимался этим. Любительски, так сказать. И вот пригодилось, оказывается! Ну, действуйте, голубчик!

— Товарищ командующий вооруженными силами Замоскворецкого Военно-революционного комитета! Сего числа и немедля прошу прибыть в расположение Центрального штаба Московского Военно-революционного комитета для получения дальнейших указаний!..

Голос у Аросева был не только торжествующий, но и ликующий, его радость лилась из телефонной трубки с такой силой, что этот голос был отчетливо слышен не только Штернбергу, но и всем находившимся в комнате.

— Александр Яковлевич! Что — уже?

— Уже, милый мой Павел Карлович! Руднев и Рябцев капитулировали! Соглашение подписано! Приезжайте на каком-нибудь автомобиле, соответствующем вашему высокому положению, немедленно сюда!

— По голосу вашему чувствую, Александр Яковлевич, что глаза у вас сияют, лик ужасен, движенья быстры... И вообще, вы весь как божия гроза.

— Точно! Жду! Потому что вот тут, у самой двери победы, как бы не наколбасить! И требуется ваш профессорский авторитет...

Автомобиль Штернберга промчался по Моховой, мимо Лоскутной гостиницы и повернул на Тверскую. Еще стреляли, слева, за Арбатом, слышны были орудийные выстрелы, но было очевидно — на слух! — что бои кончаются. На Красной площади тоже стреляли, но лениво, казалось, по инерции. Центр города был по-прежнему совершенно темный. Штернберг вспомнил, что в первые же дни боя, пять дней назад, на электростанции отключили свет во всем Центральном районе, оставив только дом генерал-губернатора, у которого была отдельная линия. На фоне темной вечерней улицы штаб Московского Военно-революционного комитета, стоявший на верху Тверского холма, выглядел как иллюминированный.

Давно здесь, кажется, не был Штернберг. Ему казалось, что не дни, а годы... Штаб уже переехал из крошечных клетушек цокольного этажа в большую комнату первого. Там толпились все... Все знакомые, много и незнакомых. Аросев встал навстречу Штернбергу.

— Приветствуем красное Замоскворечье! Идите сюда, Павел Карлович, садитесь и читайте!

Штернберг протер очки и внимательно прочитал и перечитал документ, переданный ему Аросевым. Он и взаправду был более чем кратким:

1. Комитет общественной безопасности прекращает свое существование.

2. Белая гвардия возвращает оружие и расформировывается. Офицеры остаются при присвоенном их званию оружии. В юнкерских училищах сохраняется лишь то оружие, которое необходимо для обучения. Все остальное оружие юнкерами возвращается.

Военно-революционный комитет гарантирует всем свободу и неприкосновенность личности.

3. Для разрешения вопроса о способах осуществления разоружения, о коем говорится в пункте 2‑м, организуется комиссия из представителей Военно-революционного комитета, представителей командного состава и представителей организаний, принимавших участие в посредничестве.

4. С момента подписи мирного договора обе стороны немедленно дают приказ о прекращении всякой стрельбы и всяких военных действий с принятием решительных мер к неуклонному исполнению этого приказа на местах.

5. По подписании соглашения все пленные обеих сторон немедленно освобождаются.

Подлинное подписано: представители Военно-революционного комитета: В. Смирнов, П. Смидович.