Варвара Яковлева вышла из полицейского участка как раз тогда, когда начался суд над Николаем. Судили быстро. Отпираться от того, что у него на квартире нашли свежую нелегальную литературу, было бы бессмысленно, а на все остальные вопросы Николай на следствии и на суде отвечал весело и, по злобному замечанию председателя суда, «нагло»... Очевидно, в наказание за строптивость, к нему не применили ссылку, которую обычно давали за хранение нелегальной литературы, а приговорили к двум годам крепости. Как уверял Николай при свидании, приговор был вполне «божеский», сидеть ему осталось каких-нибудь полтора года, и он собирался употребить это время, чтобы «подучиться»...

— Вот ведь, Павел Карлович, — говорил меланхолично Штернбергу старший Яковлев, — обидно, должно быть, профессорам, если их студенты полагают, что им в тюрьму следует садиться, чтобы подучиться... Обидно?

— Обидно! — соглашался Штернберг.

Штернбергу было не только обидно. На долгий срок он лишился близкого и любимого друга. Умного, доброго, бесконечно терпеливого к нему, к его профессорскому теоретизированию, к тем сложным и нелегким отношениям, которые устанавливались у Штернберга с сестрой Николая. Эту — пусть и временную — утрату никто не мог восполнить. Даже Варвара, которая, выйдя из-под ареста, немедленно и без всякой осторожности окунулась в самую активную партийную деятельность.

— Есть даже что-то полезное для партийной работы в тех арестах, которые произвели жандармы, — говорила она Штернбергу.

— Это уж совсем интересно! Я бы сказал, довольно парадоксально...

— А как же! Партийный организм похож на организм живого существа — скажем, теплокровных, ну, млекопитающих. На каждое кровопускание организм отвечает тем, что кроветворные органы немедленно начинают вырабатывать свежую кровь, она насыщается кислородом, сердце гонит ее к ослабевшим органам... Уже есть новые составы комитетов вместо тех, которых арестовали. На что, интересно, эти господа рассчитывают? Что Коля, вернувшись через год, станет примерным обывателем и забудет о партийной деятельности? Запугают? Они о нас по себе судят!

Жизнь в Москве становилась все труднее. Можно было подумать, что какой-то рок преследует московских большевиков.

Варвара рассказала Штернбергу, что два дня назад произведены крупные аресты. Арестован почти весь состав окружкома во главе с секретарем комитета, схвачено много активных товарищей. Штернберг молчаливо, боясь задать вопрос, следил за Варей, прислонившейся к печке и задумчиво покусывающей тонкий палец.

— И в доме Чагина в Милютинском переулке они все же нашли склад литературы. Большой склад! И довольно долго держался. Говорила: не ждите осени! Не следует накапливать литературу, надо ее прямиком, через разные и временные пункты переправлять на заводы. А здесь устроили склад, как у Сытина! Говорят, на многих подводах жандармы вывозили литературу — пудов, наверно, полтораста было!..

— Он у нас единственный был?

— Нет, есть еще несколько. Но пока охранники до них не добрались. А плохо будет, если нащупают. Интересно все же, как они добрались до чагинского склада? Переправка литературы шла очень тщательно, товарищи ни разу не обнаруживали за собой «хвоста».

— Ах, про эти «хвосты», про филеров, по-моему, сказки рассказывают больше. И не так уж много у них филеров, и на каждом из них на лбу написано, кто он такой. Нет, тут что-то другое. Они узнают о нашей работе не от сыщиков, а от тех, кто внутри организации.

— Кто же, кто же они?

— В этом-то и вся загвоздка, Варенька... Кабы узнать?

Эти осенние ночи на Пресне! Под редкими и тусклыми газовыми фонарями блестит мокрый булыжник мостовой, каменная тумба у тротуара. Дома почти все темные. Кто закрыл ставни, а кто потушил керосиновую лампу — в шесть утра вставать на работу. Штернберг, высокий, в дождевике, укрывшись зонтиком от непрерывного мелкого дождя, шлепает высокими галошами по лужам. И думает. Все о том же. Есть, есть, конечно, в организации некто, кто осведомляет охранку... Говорить об этом с Варей невозможно! С ее беззаветной верой в идейность каждого партийца... Вспылит, скажет, что он за нее боится! Да, боится. И разве он не имеет на это право? Но дело не в ней, дело в организации. К ее делам комитетчики и сама Варя близко его не подпускают. Что же, он представляет для организации бо́льшую ценность, нежели арестованные товарищи, нежели Варя? Глупость какая! А сказать о своих предположениях некому. Варя слушать не хочет. Гопиус — вне организации. Друганов? Друганов, очевидно, комитетчик. Тихий, немного сумрачный студент-естественник. Учился с Колей на одном курсе. Прикреплен к Штернбергу как связист. Заходит, чтобы получить заграничную почту, пересылаемую из заграничного центра в Москву на адрес обсерватории. Малоразговорчив. Никогда не пытается продолжить со Штернбергом отношения дальше своих обязанностей связиста. Правильно, конечно, делает. Серьезный человек. А ему сейчас так нужен не самый серьезный человек, а такой, с кем можно хоть немного отвести душу... И куда он девался, этот Женя Гопиус?!

А Женя был, оказывается, у него! Встретившийся у входа Блажко сказал:

— Сидит у рефрактора Евгений Александрович. Буянит из-за того, что в эту погоду звезды нельзя увидеть. Звезды, видите, ему в осеннюю дождливую ночь захотелось смотреть! И так знаем, что крутится его штуковина. А ему звезды подайте!

— Гоните его ко мне! — обрадованно сказал Штернберг.

В кабинете Штернберга Гопиус удобно скрючился в большом кресле и укоризненно сказал хозяину:

— В порядочных домах, уважаемый профессор, в такую собачью погоду к такому вкусному чаю приличному одинокому путнику еще и коньяк подается!

— Нате вам ваш коньяк. Охота была портить такой отличный чай! Ну, что, геноссе, плохо?

— Неважнец. Сказано умнейшим человеком: «На всех стихиях человек — тиран, предатель или узник». Тиранов у нас хватает, узников предостаточно! Надо искать третье звено.

— Предателя?

— Его, голубчика.

— Пушкин, когда писал стихи, которые, Женя, вы процитировали, был в плохом настроении. А вы этим никогда не отличались! Так вы думаете, что провалы вызваны тем, что охранка имеет в организации своего человека?

— Павел Карлович, я не состою в организации, у меня вроде и нет права делать такое заявление. Но уверен, что охранка изо всех сил старается к вам запустить своих. В социал-демократии работают одни только большевики. Куда же жандармам совать своих людей? Не к ликвидаторам же! Конечно, к большевикам. Только там и можно зарабатывать сребреники...

— За деньги!

— Ох, голубь вы этакой! Нет, провокаторы, по-вашему, за идею работают? За деньги. Самые обыкновенные, неотличимые от любых других. Интересно — из чисто научного любопытства — узнать: как платят? Сдельно — за каждую голову? А неужто все головы у большевиков в одинаковой цене? Ваша, профессор, почем?

— Да ну вас с этими шуточками! Вообще-то вы правы, что охранка засылает людей по преимуществу в большевистские организации. И что же, по-вашему, надо делать в этом случае?

— По моему беспартийному мнению, надо жестче и конспиративней вести работу, ограничивать приход в организацию новых членов, создавать крошечные ячейки, не знающие друг друга.

— Оно, Женечка, и видно, что вы беспартийный. И в голове у вас манная каша пополам с яичницей. Может быть, если считать, что в охранке есть очень умные люди, они и хотят столкнуть партию на этот путь! Замкнутость обязательно приведет к отрыву от масс, превратит пролетарскую партию в кружок конспираторов.

— Так что же делать, уважаемый профессор?

— Об этом сказано уже в решениях партийного съезда. Он был почти чисто большевистским, и в решениях его всё есть. Прежде всего — связь с рабочим классом, с массами. А предатели в нашей среде — это уже то, что у Маркса называется издержками производства...