М. И. Вильберг, Е. А. Гопиус, А. Г. Иоллас, П. П. Кандидов, Т. П. Кравец, П. П. Лазарев, Н. Н. Лебеденко, Л. И. Лисицын, А. Б. Млодзиевский, Г. Б. Порт, В. И. Романов, А. К. Тимирязев, В. С. Титов, Н. Е. Успенский, Н. К. Щадро, В. И. Зомарх, К. П. Яковлев».

...Жена стояла рядом у стола и ждала, пока Лебедев не кончит читать. Она внимательно следила за его лицом, силясь понять, как он встретит это заявление своих учеников, появившееся сегодня в нескольких московских газетах.

— «Несбыточное мечтание», как однажды уже заявил при вступлении на престол ныне благополучно царствующий государь император... Сначала разозлился — уж очень некрологом воняет! — а потом увлекся мечтаниями наивных молодых людей. Хотя среди них имеется и Петр Петрович, который и не молодой, и не наивный...

— Ну почему же, Петя, ты их считаешь уж столь наивными? Мне кажется, что все они вполне деловые, практически мыслящие люди. И не один Петр Петрович...

— Видишь ли, Валя, с тех пор как наука существует в России, она всегда была казенной. Никогда у нас не было ни одного научного учреждения, которое не содержалось бы государством, а следовательно, от него не зависело. Милые люди, сочинившие это письмо, предлагают не более не менее, как создать первый русский научно-исследовательский институт, независимый от начальства. Даже если предположить, что такие люди, как Петр Петрович, выколотят деньги у меценатов, то все равно начальство этого не допустит!

— Ну какое начальство? Министерство?

— И министерство... Министерство народного просвещения, Министерство внутренних дел, Академия наук, попечитель, генерал-губернатор, градоначальник, исправник, пристав Тверской части... Господи, да их полно, этих начальников, от которых мы все зависим! И каждому из них, и всем вместе с высокого дерева плевать на науку! Все они, Валя, рассматривают все происходящее в России и за ее пределами только с одной точки зрения: будет ли нам, начальникам, от этого лучше или хуже? Как это может повлиять на наши должности, звания, жалованье, усадьбы, заграничные поездки, успех у балерин...

— Ну чем же может им в этом помешать лаборатория, содержащаяся на деньги общества? Не понимаю!..

— А чего тут не понимать! Они все могут держаться на своих местах, только подминая под себя все живое, не допуская ничего, что могло бы конкурировать со всем, что им подчинено!.. Как будет выглядеть императорская Академия наук, если будет существовать какая-нибудь «Вольная академия», которая заткнет ее за пояс? Как будет выглядеть казенное образование, если будут существовать не подчиняющиеся министерству школы и университеты? Нет, нет, это все очень трогательно, но совершенно нереально...

Как и во все эти дни, Лазарев пришел к Лебедеву спокойный, сдержанный, как будто не происходили события, смещающие неизвестно куда его жизнь, работу, будущее... Лебедев на него покосился с иронической улыбкой:

— Конечно, читал... Письмо запорожцев турецкому султану... Удивительно, что и вы принимали участие в этом юношеском порыве. Непохоже на вас. Всегда восторженная речь и кудри черные до плеч... Не вы, не вы, Петр Петрович... Никогда не замечал у вас никакой восторженности. А тут!..

— Да, вы правы, восторженность мне не очень свойственна. Не о жесте идет речь, Петр Николаевич, а о совершенно конкретном деле. Мы в состоянии сохранить то, что не должно быть уничтожено. У нас ведь не состоялся очередной ваш коллоквиум.

— Многое не состоялось, Петр Петрович. Да и не состоится, очевидно...

— Ну, это мы еще посмотрим. А теперь о конкретном: университет Шанявского просит перенести лебедевские коллоквиумы в его стены. Естественно, что он обеспечивает занятия всем необходимым. Как вы смотрите, Петр Николаевич, на то, чтобы собрать его дней через десять? В воскресенье, скажем, тринадцатого марта?.. Программу коллоквиума я намечу и покажу вам. А десять дней в наше время — срок большой... Еще всякое может быть.

— Да, да... Например, за эти десять дней в России в первопрестольной будет создана «Вольная академия»... Вот еще не знаю только, кого предложить в президенты: вас или моего Александра Александровича? Каждый из вас способен, черт побери, принять этот пост без улыбки и слепить эту академию из ничего!..

— Ну, почему же это из ничего? — не принимая иронии Лебедева, спокойно сказал Лазарев. — Слава богу, есть из чего! Пусть только не мешают нам, а уж что и как делать, мы знаем... А знаете, хорошая это мысль: Российская Вольная академия наук... Звучит!

С тех пор как неистовый помор создал в Москве первый русский университет, все, что объединялось коротким и бесконечно расплывчатым понятием «наука», было связано только с университетом. Конечно, существовали другие высшие учебные заведения, были у них в Москве и отличные лаборатории, и превосходно поставленные кафедры, но все привыкли к мысли, что настоящая наука в Москве только одна — та, что заключена в небольшом прямоугольнике между Воздвиженкой, Моховой, Долгоруковским, Тверской. И уж, во всяком случае, камертон, настраивающий всю научную работу в Москве и, пожалуй, во всей России, этот камертон звучал здесь. И только здесь.

Трудно было поверить, что может быть иначе. А то, что из знаменитого Московского университета уходит жизнь, становилось очевидным не только ушедшим из университета, но и оставшимся в нем. Приехал из поездки в Петербург новый ректор. Комаровский был там везде: и у министра Кассо, и у министра финансов Коковцова, и у самого «Петра IV», как называли петербургские остряки всесильного и властного председателя совета министров Петра Аркадьевича Столыпина. Графский титул и благонамеренность нового ректора Московского университета открывали ему двери во всех больших приемных. Тщетно старался Комаровский убедить своих высокопоставленных собеседников, что наука и ученые взаимосвязаны, что кафедры — не административные или выборные должности, что заменить Умова, Вернадского, Лебедева, Зелинского нельзя...

На заседаниях университетского совета, поредевшем, скукожившемся, скучном, Комаровский чуть ли не со слезами в голосе рассказывал, как он старался убедить разрешить оставить в университете Мануйлова, Мензбира и Минакова и этим прекратить неслыханную в истории русской науки «профессорскую забастовку». Он публично винил себя, что не мог убедить даже такие светлые головы, как Петр Аркадьевич Столыпин и Владимир Николаевич Коковцов, в невозможности заменить несколько десятков профессоров... Члены университетского совета молчали мрачно и сочувственно. Совет теперь собирался часто — больше почти и делать было нечего в опустевшем и полумертвом университете, а эти частые заседания все же создавали какую-то иллюзию жизни...

Неудачу Комаровского объяснил своим собеседникам Гопиус в старом трактире на Большой Дмитровке, том самом, где происходило традиционное продолжение лебедевских коллоквиумов. Руками, привыкшими к тонкой и точной работе со сложными приборами, он раздирал на полупрозрачные волокна превосходную астраханскую воблу и деловито, как будто излагал физическую теорему, говорил:

— Комаровский хотя и граф, болван и порядочная скотина, но все же полжизни крутится в университете и понимает, что невозможно взять, скажем, помощника градоначальника полковника Модля и назначить вместо профессора Лебедева. А в Петербурге это понять им невозможно. Каждый из них считает себя способным управлять Россией. А что?! Что он, глупее Петра Аркадьевича или Владимира Николаевича? Те управляют — и ничего... Значит, и мы можем. Очень даже просто. С Россией справились, так неужто с какой-то там физикой не справимся?! А потом, они убеждены, что для физики, географии там и прочего — для этого есть извозчики... А уж заменить извозчика не так трудно. Да и вообще, кроме них, всех заменить всегда можно. Вот мы сейчас пьем пиво Карнева и Горшанова, а не будет его, перейдем на «трехгорное», золотое... Да и не только они, даже многие вроде как бы интеллигентные господа еще не совсем поняли, что теперешний Московский университет так же напоминает прежний, как чучело лисы в витрине — живую лису в лесу...