Книги помогли нам провести очень неплохо много утомительных часов. Как и Эдмон Дантес из «Графа Монте-Кристо», вышедший на свободу после двенадцати лет тюрьмы «очень образованным человеком», мы могли бы стать воистину всеведущими, но они наскучили нам, и нам больше уже не хотелось читать.

Наши солсберийские друзья очень щедро финансировали нас. Редакторы «Memphis Appeal» часто предлагали мне столько денег, сколько бы мне хотелось, и приложили много усилий, чтобы ускорить мой обмен.

Тюремные власти периодически устраивали нам личный досмотр, но симпатизирующие нам и Союзу охранники или офицеры всегда своевременно предупреждали нас, чтобы мы вовремя спрятали наши деньги. Один (чисто формально) лейтенант мятежников, после того как нас выстраивали в ряд и начинали обыскивать, сам забирал случайно найденные банкноты, но по окончании процедуры сразу же возвращал их нам обратно.

Однажды, во время одного из досмотров, на мне была шляпа с зашитыми в ней сорока долларами Соединенных Штатов. Этот предмет одежды никогда раньше не досматривался. Но теперь, глянув вдоль шеренги, я увидел, как охранник вдруг начал внимательно изучать шляпы заключенных. Вынув из своей шляпы деньги, я отдал их лейтенанту Холману из Вермонта, но оглядевшись, я заметил, что два стоявших прямо за нами офицера-мятежника, стали свидетелями этого маневра. Холман сразу же передал банкноты Джуниусу, который стоя рядом и читая толстенную книгу, тотчас сунул их между страниц. Холмана мгновенно вывели из строя и строго обшарили с головы до ног, но вожделенные «зеленые» мятежникам так и не достались.

Тюремные офицеры, согласно жесткому распоряжению ричмондских властей, иногда удерживали деньги, присланные почтой. Таким образом, я в течение года не мог получить свои 200 долларов Конфедерации. Твердо решив, что власти мятежников ни секунды не должны пребывать в состоянии блаженного покоя, я писали им письмо за письмом, четко отбрасывая и реагируя на все их отговорки. Наконец, после того, как я потребовал, чтобы они либо отдали мне мои деньги, либо положительно отреагировали на свои собственные письма, они вернули мне требуемую сумму. Под самыми незначительными предлогами, или даже вовсе без них, они украли у заключенных многие тысячи долларов.

Но наши неоднократные попытки сбежать все еще терпели сокрушительное поражение. Однажды, мы договорились с дружелюбно относившимися к нам охранниками, что в полночь они выпустят нас. Задолго до того времени, когда наши камеры на ночь запирались, Джуниус и я спрятались недалеко от госпиталя, откуда с помощью верного стража уйти было намного легче. Но именно тогда мы случайно оказались без денег, и Дэвис ждал, когда тюремщик-юнионист принесет ему полученные от одного из наших друзей 400 долларов. Посланник, в первый и последний за прошедшие одиннадцать месяцев раз, напился, и принес деньги на пять минут позже, чем следовало, и Дэвис не смог присоединиться к нам. Мы решили не оставлять его, и попытаться еще раз следующей ночью, но утром того охранника арестовали и отправили на фронт в армию Ли.

Эти постоянные провалы стали притчей во языцех среди наших товарищей по несчастью, они постоянно шутили и посмеивались над нами. Но вот в один из невероятно жарких летних дней, Джуниус сбрил все остатки волос со своей головы, в качестве разнообразия оставив на своем бледном лице только пышные германские усы. На все шутки и колкие замечания по этому поводу он ответил, что на самом деле он не корреспондент, за которого его собеседники так долго принимали его, а почтенный и знаменитый китаец Но-Гоу[183].

С дезертирами янки, за которых некому было заступиться, обращались очень жестоко. В течение одного дня шестерых из них привели в караулку и всыпали им в общей сложности 127 ударов многохвостых плетей как наказание за рытье подкопа. Многие из них были баунти-джамперами и отчаянными головорезами. Они обчищали карманы каждого новоприбывшего дезертира. Отнимали у него все его деньги, а если тот сопротивлялся — безжалостно избивали. После экзекуции, по их собственной просьбе их статус был изменен, и их отправили как военнопленных в Андерсонвилль, штат Джорджия. Там же, заключенные юнионисты, узнав в них участников и организаторов нескольких грабежей и убийств, организовали военный трибунал, приговорили их к смерти и повесили шестерых из них на нескольких, росших на территории тюрьмы деревьях, воспользовавшись веревками, которыми обеспечил их для этой цели комендант.

В течение семи месяцев нам не разрешалось получать никаких писем, даже от родных. Это очень добавило к уже переполнявшей нас усталости. Я никак не мог понять сентиментального пафоса бесхитростного языка Стерна, пока не услышал его печальной летней ночью из уст Джуниуса. Еще несколько недель после этого, в моих ушах стоял крик бедного скворца: «Я не могу выйти! Я не могу выйти!»[184]

В начале октября тюрьма Солсбери внезапно изменилась. Почти 10 000 военнопленных, полуголых и беззащитных, были согнаны в загон, где не могло разместиться и шестисот. Он превратилась в логово смерти и неописуемых страданий. Каждый час, каждый день и каждую ночь мы были свидетелями таких ужасов, которые впоследствии словно раскаленное железо горели в наших воспоминаниях.

Раньше мы никогда не сидели в тюрьме, где содержали наших рядовых солдат. Несмотря на многие заверения об обратном, мы скептически воспринимали все, что нам рассказывали о том зверском отношении, с которым к ним относились в Белль-Айленде и Андерсонвилле. Мы не могли поверить, что люди, носящее славное имя американца, способны на такое. Теперь же, спокойно вспоминая о наших двух последних месяцах в Солсбери, вряд ли можно сказать, что в этих рассказах много преувеличений.

После взятия в плен, первым делом, захваченных грабили и отнимали большую часть одежды. В Солсбери они прибывали полуголыми, тысячи без всякой обуви, едва ли один из двадцати имел шинель или одеяло, а многие сотни вообще без шинелей и мундиров.

В течение нескольких недель они жили просто под открытым небом. Позднее на каждую сотню стали выделять одну палатку. Даже если бы они лежали вповалку, в палатке могло вместиться не более 50-ти человек. Остальные были вынуждены либо жаться к стенам, хоть каких-либо строений, либо спать прямо на грязной, промерзшей и покрытой снегом земле. В октябре, ноябре и декабре снег выпал несколько раз. Слезы наворачивались на глаза при виде этих несчастных, без шинелей, без шляп и без ботинок, корчившихся от холода на тюремном дворе.

Их разделили на группы по одной тысяче, в ней — на отряды — по сто человек. Почти каждый день одна или несколько групп не получала ежедневного пайка, и ей приходилось в течение 24-х часов обходиться без пищи. Несколько раз некоторые из них не получали никакого пайка и в течение двух суток подряд. Те немногие, у кого были деньги, платили от пяти до двадцати долларов Конфедерации за небольшую буханку хлеба. Некоторые просто снимали шинели и ботинки и тут же обменивали на еду.

Когда один из офицеров спросил коменданта — майора Джона Г. Джи: «Мне выдать пленникам полный паек?», он ответил: «Нет, дьявол бы их побрал, выдайте только четверть!»

Тем не менее, в это самое время, один из наших друзей Солсбери — достойный доверия джентльмен и истинный христианин, как-то раз, в тайном разговоре сообщил нам:

— Насколько я знаю, размещенный в этом городе большой комиссариатский склад до самой крыши забит кукурузой и свининой. И я точно знаю, что по этой причине коменданту тюрьмы не дают обзавестись собственным складом.