Генерал Маршалл подробно и письменно изложил суть нашего вопроса, добавив в конце свое прошение о нашем освобождении:

«Эти джентльмены поручили мне не просить ни о чем, а просто обеспечить их ясные, законные и неоспоримые права, которыми они обладают, письменно подтвердив свою подпись под этим документом».

Комиссар Ульд сопроводил его слова заявлением, что он полностью отказывается признавать это письменно данное нами честное слово. Генерал Маршалл сказал нам:

— Я не чувствую себя вправе брать у вас плату за свои хлопоты, поскольку считаю ваше дело безнадежным.

В начале нового года мы обратились с воззванием к м-ру Седдону, Военному Министру мятежников. В нем мы попытались проанализировать наше дело с точки зрения права и доказать, что наше удержание является вопиющим и жесточайшим нарушением всех действующих законов. Мы очень гордились тем, что так красочно и логично изложили в письме все, что мы думали об этом деле, но м-р Седдон очень просто и убедительно опроверг все наши аргументы. Он всего лишь распорядился о том, чтобы нас отправили в тюрьму Солсбери, штат Северная Каролина, где мы должны были оставаться до конца войны в качестве заложников — в отместку за тех сецессионистов, которые сидели в тюрьмах Севере, и как ответ на ту доброту, которое наше Правительство проявляло по отношению к ним!

Подобно тому легендарному римлянину, личность которого была подавлена владеющим пятьюдесятью легионами императором, мы смиренно уступили аргументом Министра, за спиной которого стояла вся армия Конфедерации, и поэтому мы отправились в Солсбери.

Вечером, накануне нашего отъезда, надзиратель, беженец из Мэриленда по имени Уайли, приказал нам перейти в очень грязную комнату на первом этаже, чтобы таким образом быть готовыми к утреннему поезду. Мы обратились к капитану Ричардсону, коменданту, и он несколько изменил приказ, разрешив нам ночевать в более чистом помещении. Через десять минут в комнату вошел один из слуг-негритят, и, призвав меня наклониться к нему поближе, прошептал:

— Как вы думаете, что сказал мистер Уайли после того, как капитан Ричардсон позволил вам остаться на ночь в этой комнате?

Как только капитан вышел, он сказал:

— Жаль, что к Ричардсону и Брауну относились лучше, чем к другим заключенным. Почему, черт бы их побрал?! Ведь они же аболиционисты!

На пути в Солсбери за нами очень строго наблюдали, но у нас было очень много возможностей ночью легко выпрыгнуть из вагона и сбежать.

В Роли, приятном маленьком городе с пятитысячным населением и названным в честь великого сэра Уолтера, искушение сбежать было сильно как никогда. В темноте, когда царила неразбериха и путаница, когда мы переходили с одного поезда на другой, мы могли бы с легкостью ускользнуть от наших конвоиров, но мы были истощены, очень далеко от наших войск и совершенно не знали этих мест. Мы пренебрегли прекрасной возможностью, поскольку арестанту значительно проще сбежать, когда его куда-то перевозят, чем когда он закрыт в камере.

Вечером 3-го февраля мы добрались до Солсбери и были доставлены в тюрьму. Это кирпичное строение, примерно 100 на 40 футов, четырехэтажное, изначально задуманное как цех для хлопчатобумажной фабрики. Кроме основного здания имелось еще шесть других, поменьше — раньше они были жилыми, многоквартирными домами, недавно построенный госпиталь с чистыми, набитыми сеном тюфяками и койками для сорока пациентов. Все здания, в которых предполагалось держать заключенных, были заполнены ими полностью. Уголовники мятежников, дезертиры янки, заложники — около 20-ти моряков нашего военно-морского флота и 3 офицера Соединенных Штатов, 150 южных юнионистов и 50 мирных штатских северян — вот такие люди сидели в этой тюрьме.

Поистине верна итальянская пословица: «На свете нет уродливых любовников и прекрасных тюрем». Тем не менее, условия в Солсбери были довольно сносными. Капитан Свифт Хэллоуэй, комендант, хотя и убежденный конфедерат, обращался с нами вежливо и любезно. Помещение, в котором мы жили, битком набитое грязными людьми, кишащее паразитами, пропитанном невероятной вонью, просто не поддается описанию. Ни один уважающий себя северный фермер даже своей лошади или быку не позволил бы в ней жить.

Но двор, площадью около четырех акров, очень похожий на дворы некоторых других старых тюрем, с большими дубами и колодцем сладкой чистой воды, был доступен нам в течение всего дня. Здесь, впервые за последние девять месяцев, наши ноги прикоснулись к родной матери-земле, а благословенный свежий воздух наполнил наши легкие.

М-р Люк Блэкмер, из Солсбери, любезно разрешил нам пользоваться своей обширной, состоящей из нескольких тысяч томов, библиотекой. Всякий раз, когда мы хотели что-нибудь почитать, нам стоило лишь написать записку, и через несколько часов в тюремные ворота входил негритенок, неся на своей голове целую корзину книг. Чтение очень оживляло нашу жизнь и делало ее менее похожей на заточение в склепе, как это было во всех тюрьмах, в которых мы жили раньше.

И все же эти долгие летние месяцы были очень унылыми, потому что нас угнетало тяжелое и угнетающее чувство, что мы в плену и лишены свободы. Тюремная жизнь тяжела не из-за скудной еды или холода, болезней или смерти. Лишь из-за полного безделья, пустоты, ощущения бессмысленности такой жизни. Медленно тянутся долгие часы, а с ними и дни, и ночи — а затем и недели, месяцы и года — и если человек живет так долго — абсолютно никак не напрягаясь — ни умственно, ни физически — его рассудок слабеет и покидает его, чтобы таким образом пожертвовать собой во имя жизни его хозяина.

«Какой изгнанник из своей страны

От самого себя спастись сумеет?»[178]

Несомненно, мы теперь выглядели настоящими арестантами — тревожное, полудикое выражение глаз и свидетельствующий о тяжелых и мучительных размышлениях прорезанный морщинами лоб.

Мы были невероятно потрясены этим утром, когда выйдя из своей камеры и проходя мимо госпиталя, мы увидели на скамейке тела тех, кто умер прошлой ночью. Когда мы приподняли покрывало, чтобы узнать, кто же, в конце концов, обрел истинную свободу, единственное, что произвело на меня неизгладимое впечатление — это потрясающее умиротворение, печать сладкого и неописуемого покоя на этих бледных, исхудавших лицах. В течение нескольких месяцев я не мог без зависти смотреть на этих людей. И лишь потом понял истинное значение слов: «Там беззаконные перестают наводить страх, и там отдыхают истощившиеся в силах»[179], и в полной мере почувствовал уверенность в том, что «возлюбленному Своему Он дает сон»[180].

Некоторым заключенным было особенно тяжело. Это были южные юнионисты — из Теннесси, Северной Каролины, Западной Вирджинии и Миссисипи, чьи семьи жили на пограничье. Они знали, что в любой день им могут сообщить, что их дома либо разорены, либо сожжены, а их жены и маленькие дети либо нищенствуют, либо живут милостью своих друзей. Это непрерывное чувство тревоги обессиливало их. Им было намного труднее, чем северянам бороться с болезнями и лишениями — и потому на каждого умершего северянина их приходилось четверо или пятеро. Я не мог не удивляться, с каким пылом, чувством и воодушевлением, они по ночам пели один и тот же гимн: