Офицеры приказали мне вернуться в свою камеру, но когда я уже поднимался наверх, снизу, позади себя, я услышал целый взрыв их негодования. На меня они особенно не злились, вполне признавая тот факт, что находящийся под стражей заключенный имеет право делать все, что он может, напротив, они были возмущены и тем, что правила тюрьмы позволяют заключенному в самой строго охраняемой камере Кэстля, пройти мимо четырех часовых к выходной двери и разговаривать с человеком, не получившим на это никакого разрешения от руководства тюрьмы.

Через десять минут от коменданта пришел мальчик, с сообщением — и на этот раз с совершенно официальным разрешением — что ко мне пришел еще один посетитель. Я спустился вниз, и возле той же решетки, через которую нам разрешали общаться с посторонними, я увидел леди, которая обратилась ко мне по имени. Я не был с ней знаком, но ее глаза сказали мне, что она друг. Рядом стоял офицер, следя за тем, чтобы между нами кроме разговора ничего не было. Некоторое время мы просто болтали, но когда представилась такая возможность, она сказала:

— Я жена вашего друга, который недавно был здесь, он не осмелился вернуться. Мне удалось получить разрешение на встречу. У меня есть записка для вас. Я не могу отдать ее вам немедленно — офицер смотрит, но когда мы будем прощаться, я вложу ее вам в руку.

Вот оно — это теплое и дружеское письмо:

«Мы сделаем для вас все, что только сможем сделать. Мы приютим вас в нашем доме, но если он покажется слишком шумным для вас — тогда — у любого из наших друзей — на ваш выбор. Мы найдем для вас лучшего проводника, который выведет вас из Ричмонда, мы обеспечим вас одеждой и деньгами — всем, что потребуется. Если вы захотите, мы пришлем полдюжины молодых людей, которые около полуночи будут прятаться недалеко от Кэстля, а в нужный момент, накроют одеялами всех охраняющих его главный вход часовых».

В час ночи капрал подошел ко мне и тихо сказал:

— Все готово, на постах стоят мои люди, и мы можем беспрепятственно вывести вас на улицу. Если в дальнейшем вы встретите какой-нибудь патруль, сегодняшний пароль — «Шайло». Я знаю всех вас, и, безусловно, доверяю вам, но некоторые из моих людей — нет, и прежде чем вывести отсюда вас шестерых, они хотят убедиться, что у вас есть обещанные вами деньги. (70 долларов Соединенных Штатов и двое золотых часов).

Это был разумный аргумент, и Балкли тотчас передал капралу свою часть. Но через пару секунд, рассмотрев их под газовым фонарем, он вернулся и сказал:

— Тут какая-то ошибка. Эти банкноты по одному, а не по пять долларов.

Мой друг настаивал, что никакой ошибки нет, и нехотя, нам пришлось согласиться с тем, что охранники просто хотели получить наши деньги, и все. Таким образом, этот план потерпел фиаско.

На следующее утро выяснилось, что капрал был прав. Мой друг просто дал ему не те деньги. Мы надеялись в ближайшее время повторить эту попытку, но для того, чтобы на постах стояли нужные люди, нужно было приложить немало усилий и хитрости. А пока нас по обвинению в попытке сбежать посадили в подвал. Там мы провели 10 дней.

Нашими товарищами по камере были грабители и мошенники — «низкосортное отребье» — бессовестные и беспринципные, живущие лишь по своим понятиям. Они откровенно делились с нами своими рассказами о том, как они много раз нанимались на службу к мятежникам, получали вознаграждение, убегали, снова возвращались, и снова убегали, похищали, а потом продавали негров, крали лошадей, etc. Но они разговаривали с нами с подчеркнутой вежливостью, и, несмотря на то, что их пайки были ужасно малы, они никогда не притязали на нашу сушеную говядину, окорок и другую еду, которые в любую ночь они могли спокойно украсть.

Оспа свирепствовала в основном в холодное время года. С одним из заключенных — иллинойсцем по имени Патмен, произошел замечательный случай. Он был вакцинирован, а через два или три дня его атаковал вариолоид[174]. Только он оправился, как тотчас заболел очень тяжелой формой оспы, а поскольку вакцина, введенная в его руку, все еще действовала, от локтя до плеча рука его болела непрерывно. Спустя несколько недель он вернулся в тюрьму с лицом, покрытым оспинами размером с горох. Иногда, после появления сыпи, заболевшие еще два или три дня оставались в нашей камере. Один из моих сокамерников чуть не умер, но все же пережил эту болезнь.

Нам разрешалось покупать все, что продавалось на ричмондском рынке, а готовить нашу еду — в тюремной кухне, оплачивая услуги старого чернокожего повара. Таких привилегий не было ни кого из других заключенных. Все стоило очень дорого, и по городу бродила популярная шутка, что идя на рынок, люди должны были укладывать деньги в свои плетеные корзины, а все купленное — в своих портмоне. Наша обеденная группа состояла из четырех корреспондентов и м-ра Чарльза Томпсона — жителя Коннектикута, чьи демократические убеждения, возраст и солидность неизменно делали его нашим представителем во всех случаях, когда нам требовалось общаться с тюремными властями. Поскольку они невероятно враждебно относились к нам, мы тихонько уходили на задний план, но благодаря кроткой настойчивости м-ра Томпсона — перед которой просто нельзя было устоять, кроме как уступить ей — а также «зеленые», перед которыми тюремщики вообще были бессильны — мы жили все-же намного лучше, чем при иных обстоятельствах.

Письма из дома мы получали регулярно и без всяких задержек. Те же, которые исходили от других адресантов, в большинстве своем, удерживались. Роберт Ульд, член Комиссии по обмену от мятежников, злобствовал, и ни разу не пропустил к нам ни одного письма из «The Tribune». Все вложения, за исключением денег, а иногда и их тоже, постоянно выкрадывались. В конце концов, я написал на Север следующее:

«Разве может позволить человек, который постоянно изымает из моих писем газетные вырезки, фотографии детей и почтовые марки, даже небольшому стихотворению достичь места его назначения, если он совершенно уверен, что эта опасная контрабанда угрожает ему и его стране?»

По-видимому, немного устыдясь, цензура мятежников после этого прекратила очищать мои письма.

Какое-то время посылки с Севера доставлялись нам аккуратно и своевременно. Предполагая, что это может скоро закончиться, мы решили в полной мере воспользоваться текущим моментом. Однажды, во время обеда, мой нож, отрезая кусочек от присланного из дома масла, наткнулся на нечто твердое. Мы извлекли этот предмет и обнаружили, что это маленький и герметично закупоренный стеклянный пузырек. Мы открыли его — в нем лежали «зеленые!»

Мы в полной мере оценили этот намек и начали действовать. В то время, когда мы не могли получать известий с Севера в виде писем, мы всегда могли контрабандой оправлять свои через обмениваемых заключенных, которые зашивали их в своей одежде или каким-то другим способом прятали их. Мы сразу же попросили присылать нам все в пакетах и коробках — и все эти посылки — за исключением двух или трех — благополучно дошли до наших рук, и «в чаше вельможеской принесли молока наилучшего»[175]. Банкноты так искусно вклеивались в книжные обложки, что их абсолютно нельзя было обнаружить. Таким вот образом, один из моих товарищей в присланной ему Библии нашел 250 долларов. Бурный поток огромных денежных сумм, пересылаемых таким способом, прошел через очень многие тюрьмы — он был поистине бесконечным.

Все заключенные, которые были доставлены в Ричмонд вместе с нами, получили одинаковые приговоры. Во всех случаях, кроме нашего, мятежники подтверждали данное ими честное слово и отпускали их. Но о наших они словно забыли. Мы чувствовали, что они получили особого рода приказ хранить их и время от времени напоминать нам о том, какие торжественные, полностью добровольные и изложенные в письменной форме, мы должны выполнять перед ними взятые на себя обязательства. Первым делом, мы обратились к нашему адвокату — генералу Хэмфри Маршаллу из Кентукки. С Робертом Ульдом он был в прекрасных отношениях. Получив несколько довольно значительных денежных вознаграждений долларами Соединенных Штатов, он добился освобождения нескольких граждан, хотя другим адвокатам до него этого никак не удавалось сделать. Заключенные полагали, что Ульд был с ним в доле.