Между тем, мы сейчас находились в как никогда жарком месте. Из-за всей этой суматохи я совершенно перестал понимать, где север, а где юг и спросил:

— В каком направлении Виксберг?

— Там, — ответил Джуниус, указывая на дым.

— Мне кажется, он на другом берегу.

— О, нет, подождите немного, и вы увидите вспышку пушечного выстрела.

Сразу же после его слов я увидел даже больше вспышек, чем мне хотелось, и до нас донеслись четыре или пять громовых раскатов.

Колберн и я инстинктивно присели за ближайшими тюками. Через мгновение мы с удивлением заметили, что мы прятались не стой стороны — а прямо перед пушками мятежников. Нашу баржу так часто поворачивало, что мы полностью перестали ориентироваться в пространстве.

Нечасто с человеком случается так, что в течение четверти часа он может увидеть смерть в таком большом количестве форм, какие сейчас представали перед нами — от вражеских снарядов, от ожогов воды взорвавшегося котла, в огне или в воде. Это было довольно неприятно, но не так волнительно, как можно было предположить. Воспоминания поражают меня гораздо глубже, чем связанные с ними события. Я помню, как слушая во время небольшой паузы звук собственного голоса, я спрашивал себя, были ли его тон спокойным и хладнокровным. Я, полагаю, что нет.

— Похоже, нам придется сдаться! — воскликнул один ошпаренный несчастный.

— Сдаться? Черта с два! — рявкнул Колберн. — Мы будем сражаться!

Это было очень славное заявление нашего храброго соратника, но наши боевые возможности, мягко говоря, в тот момент оставляли желать лучшего.

Мои товарищи усердно помогали всем раненым и ошпаренным — они вытаскивали их из воды и осторожно укладывали на тюки. Оставаясь там, мы могли бы все потерять и ничего не выиграть, посему я предложил:

— Я думаю, нам надо уходить.

— Да, — ответили мои друзья, — но чуть позже.

Вскоре я повторил это предложение, а они повторили ответ. На церемонии времени не было. Я прыгнул в реку — с 12-ти или 15-ти футов. Они кинули мне тюк сена. Забравшись на него, я обнаружил, что тюк — удивительно удобное средство навигации. Наконец, освободившись от мучительного страха быть пораженным каким-нибудь случайным осколком, теперь я почувствовал, что если в меня вообще попадут, то это будет единственный и окончательный выстрел. От этой мысли мне стало намного легче.

Бессознательно предполагая — пока еще точно не зная, ведь я только потом точно узнал об этом — что одежда в Южной Конфедерации была большим дефицитом, я снял сапоги, связал их своим шнурком от часов и привязал их к одному из обтягивавших тюк обручей. Так же я поступил и с пальто.

Я собирался уплыть, испытывая решительное, но зыбкое и неосознаваемое нежелание попасть в плен еще тогда, когда в первый раз в своей жизни я увидел летящий на меня снаряд. В этом вопросе я всегда был скептиком. Очень многие уверяли меня, что они могут видеть приближающийся снаряд, но мне казалось, что они ошибаются.

Теперь, далеко вверх по течению реки, я очень отчетливо увидел летящее ядро. Каким же круглым, гладким, блестящим и черным оно было, когда мчась над водой, оно то погружалось в воду, взметая вокруг себя разлетающиеся в разные стороны веерообразные потоки воды, то снова выныривало и продолжало свой путь! Оно разорвалось в 4-х футах от моего тюка, который уже на несколько ярдов отошел от горящей баржи.

Огромный окативший меня фонтан воды, совсем закрыл меня от Колберна и Джуниуса, которые стоя на носу баржи уже попрощались со мной. Сначала они подумали, что я погиб. Но это ядро лишь перевернуло мой тюк, и я свалился в воду. Больше или меньше сырости — теперь для меня это не имело значения. Это был последний выстрел, который я видел или слышал. Потом мятежники прекратили огонь и крикнули:

— У вас что, нет лодок?

Узнав, что у нас их нет, они выслали ялик. Я оглянулся вокруг в поисках какой-нибудь доски, но ничего подходящего не было. На обоих берегах реки — пикеты мятежников, а 10-тью — 12-тью милями ниже по реке — в том месте, которое можно было пройти только днем — их пушки. Кроме капитуляции других вариантов не оставалось.

Двумя днями раньше, в Мемфисе, я получил пакет писем, в том числе два или три из редакции «Tribune», и несколько адресованных разным общественным деятелям. Одно из них, от адмирала Фута, содержавшее очень много теплых слов, пропало, и я очень сожалел об этом. Но пакет был слишком ценным, чтобы попасть в руки врага. Я берег его до последнего момента, но когда ялик мятежников приблизился ко мне на 20 футов, я изорвал письма и выбросил клочки в Миссисипи.

Ялик был почти полон. После меня он принял на борт двоих ошпаренных, которые барахтались в воде и громко стонали.

Нас высадили на берег и оставили под охраной четырех или пяти солдат в сером, а потом ялик отправился обратно, чтобы забрать остальных. Среди спасшихся я нашел хирурга Дэвидсона. Он не умел плавать, но кто-то осторожно посадил его на тюк с сеном. Добравшись до берега, он сел на стульчик, который ему удалось выловить в реке, разложил на коленях свое пальто, а рядом с собой поставил свой саквояж. Это был уникальный случай — о других я никогда не слышал — когда человек, который потерпел такое катастрофическое кораблекрушение, спас весь свой багаж и даже не намочил ног.

Вскоре вернулся ялик. К моему бесконечному облегчению, первые люди, которые спрыгнули на берег, были Джуниус и Колберн. С точки зрения портного они были менее удачливы, чем я. Одни потеряли свои пальто, а другие остались без обуви, чулок, пальто, жилета или шляпы.

При свете луны, окруженные штыками мятежников, мы пересчитали спасшихся, после чего выяснилось, что только 16 человек — меньше половины общего состава экспедиции — остались живыми и невредимыми. Остальные либо погибли, либо получили ранения или ожоги кипятком уничтоженного парового котла.

Некоторые из ошпаренных выглядели просто ужасно. Человеческая плоть, казалось, почти отрывалась от их лиц, они бегали то туда, то сюда, сходя с ума от мучительной боли.

Все, кто был ранен, могли самостоятельно идти, хотя у одного или двоих из них были сломаны руки. Большинство из них получили лишь несколько небольших ушибов, от которых через несколько дней даже следа не осталось.

Без вести пропало 8 или 10 человек, ни об одном из них никто больше никогда не слышал. Полный и верный список их имен составить невозможно, поскольку многие из них не были знакомы ни с нами, ни между собой, а общего списка экспедиции и вовсе не было изначально.

Будучи в двух милях от города, мы увидели, как к нам направляется лейтенант — начальник нашего конвоя.

По дороге один из наших людей посоветовал мне и моему коллеге:

— Вам бы лучше мятежникам о «Tribune». Скажите им, что вы корреспонденты, но какой-нибудь другой, менее неприятной для них газеты.

Несколькими месяцами ранее я поинтересовался у троих освобожденных под честное слово офицеров-конфедератов:

— Что бы вы сделали с корреспондентом «Tribune», если бы взяли его в плен?

Со своей обычной несдержанностью двое из них ответили:

— Мы бы на ближайшем дереве его повесили.

Воспоминание об этом никак меня не подбадривало, но поскольку мы были первыми попавшими в руки врага корреспондентами радикального северной газеты, после недолгого обмена мнениями, мы решили держаться своих знамен и говорить правду. Это было очень правильное решение.

Один из спасшихся — человек без пальто и без шляпы, с покрытым копотью лицом, черный, словно уроженец Тимбукту, дружески поздоровался со мной. Не узнавая его, я спросил: