— Я за Союз, но я убежден в том, что у штата тоже есть права. Я считаю, что штат, если пожелает, может разорвать свою связь с Правительством.

— О да, — ответил Блэр, на мгновение оставив в покое свои пышные усы, — да, вы можете выйти, если хотите. Конечно, вы можете отделиться. Но, друг мой, вы не можете забрать с собой ни одного фута Американской земли!

Житель Лексингтона представился и сказал:

— Я — лоялист, готовый сражаться за Союз, но я за рабство — у меня есть нигеры.

— Хорошо, сэр, — ответил Блэр, и едва заметная улыбка на миг осветила его лицо, — вы имеете такое право. Мы и сами не очень любим негров. А если вам нравится — это лишь ваш личный вкус. Это — одно из ваших привилегий. Но если вы — владеющие неграми джентльмены, попытаетесь вывести штат Миссури из Союза, примерно через полгода вы станете беднее самых бедных из людей, о которых вы когда-либо слышали!

Кейро, как ключ к нижней Миссисипи, является самым важным стратегическим пунктом на Западе. Сразу же после начала военных действий его оккупировали наши войска.

Это очень негостеприимное место. И сегодня его густые испарения возносятся к небесам также густо, как в те времена, когда Диккенс сделал его знаменитым «Эдемом» Мартина Чезлвита. Низкий, болотистый, имеющий форму ботинка участок, защищен от затопления водами Миссисипи и Огайо несколькими дамбами. На его черной земле процветают все виды известных науке и способных быть порожденными человеческим воображением насекомых и рептилий. Воздух там тяжел и неприятен.

13-го июня, генерал-майор Джордж Б. Макклеллан — командующий всеми войсками западнее Аллеган, совершил в Кейро инспекционную поездку. Его недавние успехи в Западной Вирджинии сделали его известным как очень талантливого командира с большим будущим, несмотря на преувеличенный пафос его амбициозных заявлений. Это было до Булл-Рана, и нью-йоркская пресса, совершенно нелепо назвав его «Молодым Наполеоном», вознесла надежды народа на головокружительную и ничем не обоснованную высоту.

В те дни каждый глаз старался увидеть Мессию, каждое ухо прислушивалось к его приближающимся шагам, которые должны были сотрясти землю. Люди по старой традиции верили, что каждое Время должно иметь своего Героя. Они никак не могли понять, что в такой стране, как наша, все, что совершается, должно быть результатом труда миллионов ее верных граждан — не одного, и не двух, и не двадцати разных генералов и государственных деятелей.

Макклеллан был встречен восторженно, и под звуки «Усыпанного звездами флага» был препровожден в главный штаб. Там же, генерал Прентисс, который так любил высокие речи, и о котором остряки говорили, что перед его рабочим кабинетом даже стоит специальная трибуна, приветствовал его в таких красочных выражениях:

«… Мои солдаты все, без исключения, в восторге от тех опасностей, которые подстерегают их в этой войне — не потому, что они жаждут опасностей, но потому, что они любят свою страну. Мы утопали в вязкой грязи, мы умирали от лучей палящего солнца. Многие из нас одеты в лохмотья — да, нам сейчас многого не хватает. Но мы с огромным нетерпением ждем приказа выступать, надеясь, что нам позволят идти во главе дивизии».

Солдаты восторженно аплодировали — так как в те дни они очень хотели участвовать в каждой битве. Почти повсеместно на Севере полагали, что война не продлится долго. Офицеры и солдаты боялись, что у них не будет возможности поучаствовать в каких-либо сражениях!

Макклеллан ответил Прентиссу и его офицерам в том же тоне:

«… Мы еще встретимся на покрытом палатками поле, и Иллинойсу, который отправил Хардина и Бисселла, будет повод, я не сомневаюсь, сообщить хорошие новости своим братским штатам. Он славен во всем мире — его слава в ваших руках, джентльмены, и я уверен, что она в надежных руках. Вы получите свой приказ».

Его слова вызвали новый гром аплодисментов, а затем состоялся смотр бригады.

Генерал Макклеллан — крепкого телосложения, невысокий, светловолосый, с голубыми глазами, румяным, свежим, почти мальчишеским лицом и коричневыми усами. Его вежливость и воспитанность есть характерные особенности его добродушного характера, равно как и его мягкость, от которой он страдал больше, чем от чего-либо иного. Один офицер однажды заметил мне, что Макклеллан как-то раз сказал ему: «Мои друзья ранили меня в тысячу раз больше, чем мои враги». Это было правдой.

Теперь, увидев его впервые, я старательно пытался найти хоть какие-нибудь признаки величия в нем. Но я увидел лишь приятного и кроткого человека со щекой, раздутой от шарика табачной жвачки — и ничего того, что показалось бы особо ярким или поразительным. Поглощенный верой в его военный гений, я мог обвинить в своей неудаче только свою собственную неспособность читать «великую книгу тайн природы»[72].

Однажды вечером, в Кейро, человек, чье помятое лицо, густая борода, взлохмаченные волосы и потрепанная одежда свидетельствовали о том, что он один из постоянно прибывающих беженцев, нашел меня и спросил:

— Вы можете назвать мне имя корреспондента «The Tribune», который в феврале проезжал через Мемфис?

Ему было сообщено, что это я имел тогда удовольствие быть там.

— Тогда, — ответил он, — я сидел в мемфисской тюрьме — около пятидесяти дней, — и в основном — из-за ваших статей. Три или четыре письма, которые вы послали оттуда, были особенно острыми. Конечно, я не знал о том, что вы были там, и я написал одно письмо в «The Tribune», что тоже было очень смело. Сецессионисты подозревали меня не только в авторстве этого письма, но и ваших. Они схватили меня и посадили в тюрьму. После роспуска Комитета безопасности я предстал перед городским регистратором[73], который сидя в своем кресле, выразил мне глубокое сожалениях, что он не может найти никакого закона, который бы позволил ему повесить меня! Я бы и сейчас сидел, если бы не помощь одной юной леди, благодаря которой мне удалось подкупить тюремного офицера и сбежать. Несколько дней я скрывался в Мемфисе, а затем, переодевшись и изменив внешность, я оставил город и проделал свой путь, главным образом с помощью негров и семей юнионистов, через леса Теннесси и болота Миссури до самой страны Божьей.

Беженец, как мне казалось, был не только в добром здравии, но и в отличном настроении, и я ответил:

— Мне очень жаль, что с вами с вами произошло столько несчастий, но если в руки мятежников должен был попасть кто-то из нас, я очень рад, что это не я.

Почти четыре года спустя этот джентльмен очень красиво отплатил мне той же монетой. После того, как я 20 месяцев пробыл в руках мятежников, однажды утром, в числе и других посетителей, он вошел в мой гостиничный номер в Цинциннати и тепло приветствовал меня.

— Вы меня помните, не так ли? — спросил он.

— Я узнаю вас, но не могу вспомнить ваше имя.

— Что ж, меня зовут Коллинз. Однажды, когда я сбежал с Юга, вы поздравили меня с этим в Кейро. Теперь я поздравляю вас, и я могу сделать это от всего сердца, точно такими же словами. Мне очень жаль, что с вами с вами произошло столько несчастий, но если в руки мятежников должен был попасть кто-то из нас, я очень рад, что это не я!

После того, как наши войска захватили Мемфис, я встретился с той юной леди, которая помогла мистеру Коллинзу сбежать. Она была убежденной юнионисткой, но в течение почти двух лет она не могла открыто демонстрировать свои чувства, и теперь, после нашего прибытия, она смогла расслабиться. Она начала так пылко высказывать свои столь долго лежавшие под спудом юнионистские взгляды, что я глубоко убежден в том, что она до сих пор говорит. Теперь она замужем за офицером армии Соединенных Штатов.