Мы постоянно пытались убежать. В течение последних пятнадцати месяцев нашего тюремного заключения я думаю, что не было ни дня, когда у нас не рождался какого-нибудь план, который мы надеялись немедленно воплотить в жизнь. Мы постоянно обсуждали эту тему.

Но мы и в самом деле слишком много теоретизировали. Мы слишком все усложняли. Мы верили в то, что наши тюремщики значительно хитрее и наблюдательнее, чем они были на самом деле. Мы решили, что ничего не будем делать до тех пор, пока все обстоятельства не сложатся для нас благоприятно. Поэтому, в течение долгих и тоскливых месяцев, мы снова и снова видели разных людей — быть может, менее талантливых, но более решительных — и покидающих тюрьму такими способами, которые нам казались совершенно химерическими и неосуществимыми.

Фортуна тоже весьма упорно избегала нас. В самый ответственный момент, когда до свободы, казалось, рукой подать, всегда происходило нечто непредвиденное, и наш план проваливался. Тем не менее, полагая, что дело лишь в нехватке уверенности, мы ежедневно обещали друг другу не сдаваться и либо обрести свободу, либо погибнуть. После той злобы, которую обрушили на нас власти Ричмонда, побег нам казался намного реальнее и предпочтительнее обмена.

Я не осмелюсь назвать точную длину всех туннелей, к которым мы имели отношение, они, как правило, накануне побега, всегда обнаруживались. Мой помощник уже начал поговаривать, что мы никогда не убежим таким образом, если не построим подземную дорогу до самого Ноксвилля — длиной в 200 миль и прямую как стрела!

Даже если бы мы вышли за тюремные стены, шансы добраться до наших казались невероятно мизерными. Мы находились в центре Конфедерации. За десять месяцев, что мы провели в Солсбери, сбежало как минимум человек семьдесят, но подавляющее большинство из них вернули назад, хотя некоторых и застрелили в горах. До Севера, по нашим данным, добрались только пятеро.

Джуниус, похоже, видевший только мрачную сторону в любом из планов побега, часто говорил:

— Если бы нам предстояло путешествие на то же расстояние в Огайо или Массачусетсе, мы могли бы спокойно идти при свете дня, по большим и открытым дорогам, и останавливаться на отдых в любом встретившемся нам на пути городке — хорошо питаться и спать в тепле — но здесь — другое дело, нельзя забывать о подстерегающих нас трудностях. Подумайте об этом ужасном и тяжелейшем марше на 200 миль, в основном ночью, в самый разгар зимы, о том, как мы — слабые, голодные и беззащитные поползем через горы, а вокруг — чужая земля и враги повсюду! Хватит ли у нас сил на это?

И когда, в конце концов, мы отважились на эту попытку, путешествие оказалось почти вдвое длиннее и утомительнее — даже он не представлял себе насколько.

Среди офицеров-тюремщиков были трое убежденных юнионистов — лейтенант, хирург и лейтенант Джон Р. Уэлборн. Это были наши преданные друзья. Их дома и семьи находились на Юге. При попытке сбежать, они, вероятно, были бы схвачены и заключены в тюрьму. Оставаясь, им в какой-то мере приходилось служить мятежникам, но ради сохранения сабли они все же предпочли взять в руки ружья. Таких лоялистов насчитывалось сотнями — все они пребывали в том же затруднительном положении, и потому приняли именно такое решение.

Эти джентльмены изо всех сил помогали нам. Они снабжали нас деньгами, книгами и провизией, обеспечивали почтовую связь между нами и нашими внешними друзьями и постоянно информировали нас о военных и политических событиях — властям, конечно, известных, но от общественности очень тщательно скрываемых.

Лейтенант Уэлборн прибыл в тюрьму лишь за месяц до нашего ухода. Он был членом тайного союза, известного как «Сыны Америки», созданного специально, чтобы помогать юнионистам — любым — и заключенным, и беженцам — вернуться на Север. Все члены этого общества дали торжественную клятву всеми силами помогать своим несчастным братьям. Друг друга они узнавали по особым признакам, рукопожатию и паролям — общим для всех тайных обществ.

Вскоре мы поняли, что Уэлборн являлся не только одним из руководителей общества, но еще и невероятно храбрым, самоотверженным и очень серьезным его членом. Во время первой же нашей с ним тайной беседы он сказал: «Несмотря ни на что вы очень скоро выйдете отсюда». Если бы он был обнаружен, его наверняка бы расстреляли, но он был готов рисковать.

За пределами внутренней линии часовых, куда проникнуть было почти невозможно, находился госпиталь мятежников — в нем хранились все лекарства тюрьмы. После того, как нас назначили работать в госпитале для пленных юнионистов, м-р Дэвис получил пропуск и разрешение на посещение склада медикаментов. Одним из твердых правил тюрьмы было определено, что все, кто имеет такие пропуска, должны письменно подтвердить, что они никогда не попытаются сбежать. Дэвис никогда бы не подписал такой бумаги. Но в суматохе, вызванной большим притоком военнопленных, и еще потому, что медициной заведовали одновременно несколько офицеров — комендант, начальник медицинской службы и адъютант — в то время как эту должность вполне мог исполнять один человек — его никогда не спрашивали, подписывал ли он честное слово, или нет.

Несколько дней спустя тюремные власти дали точно такие же пропуска Джуниусу и капитану Томасу Э. Вулфу из Коннектикута — хозяину торгового судна, который сидел здесь почти столько же, сколько и мы. Через нескольких тюремных офицеров — которым мы хорошо заморочили голову — мы попытались убедить медицинское руководство, что для правильной работы медицинского департамента очень важно, чтобы я тоже имел такой пропуск. Несомненно, со временем мы добились бы полного успеха, если бы не инцидент, из-за которого нам пришлось действовать несколько энергичнее.

В воскресенье, 18-го декабря, мы узнали, что из Мэриленда прибыл генерал Брэдли Т. Джонсон, и что в понедельник он станет новым комендантом тюрьмы. Джонсон был солдатом, он знал свое дело, и, несомненно, отменил бы эту пропускную систему. Времени нельзя было терять ни минуты, и мы решили уйти той же ночью.

Я попросил нескольких заключенных, не сообщив им, с какой целью, выписать из госпитальной книги имена умерших. Я чувствовал, что, во имя успокоения оставшихся дома их друзей, мы должны приложить все усилия, чтобы донести до них эту информацию — и не брезговать никакой из имеющихся у нас возможностей.

В моих госпитальных книгах содержались имена тех заключенных, которые умерли в госпитальных бараках. Имена «внешних пациентов» — те, кто умер вне госпиталя, записывал в отдельной книге другой человек. Я не осмелился обратиться к нему в воскресенье, чтобы не дать ему повода для подозрений. Но лично мной составленный список был просто ужасен. В нем насчитывалось более 14-ти сотен имен заключенных, скончавшихся за последние два месяца, и он свидетельствовал о том, что они теперь умирают из расчета 13 % в месяц — это тот уровень смертности, который бы уничтожил любой город в мире за 48 часов и словно вихрем моровой язвы разметал бы всех людей в разные стороны! Ведь когда их привезли в эту тюрьму, они были молоды и энергичны, как любой из наших сражающихся солдат. Среди них не было ни больных, ни раненых. Их погубили холод и голод.

Когда я дополнительно надевал на себя кое-какую одежду для предполагаемого путешествия, я действовал совершенно неосознанно — почти не веря в успех. За последние 15 месяцев я делал это, по крайней мере, раз тридцать, и только для того, чтобы снова разочароваться и пасть духом — такого бы не выдержал даже самый ярый оптимист.

Мы полагали, что если нас поймают, то впоследствии к нам будут относиться с особой строгостью. Но, все-таки, нас, наверняка, заковывать не будут, а просто запрут в нашем бараке до утра.