В тюрьме Солсбери, в одной камере с мужчинами, сидела одна спокойная и респектабельная женщина из Северной Каролины — ей дали 2 месяца. Суть ее преступления заключалась в том, что она кормила конфедерата-дезертира! А в Ричмонде очень много времени с нами провел семидесятилетний вирджинец — за то, что он кормил своего сына, который сбежал из армии!
В сентябре несколько заключенных южан, вооружившись ножами и палками, силой отняли у Джона Лоуэлла флаг США, который он до сих пор тщательно прятал. Но после того как пришли новые военнопленные, они издевались над ними везде, где бы они не находились. В течение нескольких дней те мятежники, которые осмеливались сунуться на двор, наверняка возвращались в свои бараки покрытые синяками и с подбитыми глазами.
Во время перемирия, которое, казалось, овладело всем Севером, когда он номинировался на пост Президента Макклеллана, мятежники ходили в приподнятом настроении. Лейтенант Стоктон, адъютант, однажды заметил:
— Вы скоро вернетесь домой, через месяц мы будем жить в мире.
— Что вам дает основания так думать? — спросил я.
— Тон ваших газет и политиков. Макклеллан, несомненно, станет Президентом, и война сразу же закончится.
— Вы — южане — самые наивные люди в мире. Вам настолько неведома свобода слова и печати, что вы вообще ничего понять не можете. На Севере около полудюжины политиков и столько же газет и в самом деле искренне симпатизируют вам, и выражают свои симпатии повстанцев с той или иной степенью открытости. Разве вы не видите, что они какими были, такими до сих пор и остаются? Назовите хотя бы один важный прогноз, который бы они сделали за все время войны. Перед Самтером эти же люди говорили вам, что если мы попытаемся действовать силой, это приведет к войне на Севере, и вы поверили им. Снова и снова они повторяли вам — как и сейчас — что вскоре лояльные штаты сами выйдут из войны, а вы все еще верите им. Подождите до ноября, когда пройдут выборы, а потом расскажете мне о том, что вы думаете.
Час пробил, и нам сообщили, что Президентом стал м-р Линкольн. Заключенные были вне себя от радости. Я сообщил об этом тем офицерам Союза, к которым нас не пускали — отправил им сухарь со спрятанной внутри него запиской. Прошло несколько минут — и их аплодисменты и восторженные крики удивили и невероятно рассердили тюремное начальство. На следующее утро я спросил Стоктона, что он теперь думает о мире. Покачав головой, он печально ответил:
— Это слишком сложно для меня, я не вижу конца.
Рядовой солдат 59-го Массачусетского пехотного покинул Бостон в качестве новобранца лишь за шесть недель до того, как мы встретились с ним. Он участвовал в двух великих сражениях и пяти более мелких стычках, был ранен в ногу, схвачен, сбежал от своих конвоиров, а по пути в Джорджию, куда он три дня шел пешком, он был снова схвачен и доставлен в Солсбери. За шесть недель он пережил много приключений.
Постоянно ускользающая надежда иссушила наши сердца и уже довольно серьезно повлияла на нашу психику. Мы становились все более раздраженными и обидчивыми и часто едва не ссорились друг с другом. Я помню, что даже злился на своих друзей за то, что они дома, и им хорошо и весело.
Наша тюрьма была похожа на кладбищенский склеп. Голос Севера не проникал в его мрачные глубины. Понимая, что мы совершенно несправедливо брошены нашим Правительством, вполне серьезно думая, что нас оставил и Бог, и люди, мы, похоже, утратили все человеческие интересы и мало заботились о том, будем ли мы жить или умрем. Но я полагаю, что нас подпитывала глубоко скрытая в нас тайная и не осознаваемая разумом надежда. Если бы нас спросили — могли ли мы уверенно утверждать, что мы легко выдержим здесь еще восемь месяцев, я думаю, что мы наверняка с радостью и благодарностью согласились бы, если бы нам предложили быть выведенными отсюда и расстрелянными.
Очень часто, со слезами на глазах, узники спрашивали нас:
— Что же нам делать, мы слабеем с каждым днем? Оставшись здесь, мы непременно последуем за нашими товарищами — в госпиталь и на кладбище. Мятежники уверяют нас, что, если мы запишемся в их армию, у нас будет много еды и одежды, и у нас появится шанс убежать к своим.
Я всегда отвечал, что они не обязаны ни Богу, ни людям, оставаться здесь и умирать от голода. Из тех двух тысяч, кто записался к ним, почти все твердо решили сбежать при первой же возможности. Но другие думали совершенно иначе. Жизнь того, кто присоединившись к повстанцам, хоть на мгновение появлялся на дворе, неизменно подвергалась опасности. Два или три раза такие люди были жестоко избиты и остались живы только благодаря вмешательству мятежников. Эта жестокость была лишь ярко проявляемым глубоким и искренним патриотизмом наших обычных солдат. Эти люди, воевавшие с оружием в руках и получавшие мизерное жалование, уверенно пошли бы на убийство своих товарищей за то, что они перешли на сторону врага лишь для того, чтобы избежать медленной и мучительной смерти.
Мы очень хорошо знали тайную науку рытья подкопов. Его modus operandi[190] таков: копающий, погрузившись в яму глубиной 3, 6 или 8 футов от поверхности, в зависимости от внешних условий, начинает копать по горизонтали, ложится на живот и копает любым имеющимся под рукой инструментом — обычно, простым ножом. Лаз делается таким, чтобы по нему мог проползти человек. Самая большая трудность заключается в том, чтобы спрятать вынутый грунт. Однако в Солсбери такой проблемы не существовало, поскольку многие из заключенных жили в вырытых в земле ямах, которые они постоянно как-то меняли или расширяли. Таким образом, двор изобиловал кучами свежевыкопанной земли и внимания на них никто не обращал.
После большого притока новых военнопленных в октябре, подкопами увлекались почти все. Я знал о находящихся в работе только 15-ти, но, несомненно, их было гораздо больше. Но комендант — просто и гениально нашел способ навсегда покончить с рытьем туннелей.
После тридцати или сорока футов воздух становится настолько спертым, что свечи не горели, а люди едва не задыхались. В большом 65-ти футовом туннеле, благодаря которому полковник Стрейт и многие другие офицеры бежали из Либби, эта трудность была преодолена свойственной янки изобретательностью. Использовав сапожные гвозди, покрывала и доски, офицеры изготовили пару огромных, похожих на кузнечные, мехов. Затем, пока один из них, орудуя своим ножом, за 12 часов продвигался на 4 или 5 футов, а второй загружал его ранец вынутой землей и уносил ее (конечно, ползя ногами назад, поскольку туннель был рассчитан на одного человека и развернуться в нем было невозможно), третий сидел у меха и энергично снабжал своих товарищей свежим воздухом.
Но для Солсбери этот вариант не годился. Я полагаю, что и за тысячу долларов сапожных гвоздей там достать бы не удалось. Их там просто не было. Пробивать вентиляционные отверстия мы тоже, конечно, не могли — они могли бы провалить все дело.
Первоначально существовала только одна линия охранников — на расстоянии около 25-ти футов, на окружавшей тюрьму ограде. Они постоянно прохаживались по ней туда и сюда, встречались и снова расходились по своим постам. При таком раскладе нам нужно было прокопать не менее 40-ка футов, чтобы пройти под оградой, и отойти от нее остаточно далеко, чтобы ночью совершенно незаметно для часовых выйти из подкопа.
Когда комендант узнал (от заключенных, которые действительно очень страдали от недостатка пищи и были готовы почти все, что угодно сделать за кусок хлеба), что строительство подкопов в самом разгаре, он попытался выяснить, кто именно и где копает, но, безуспешно — поскольку неуверенных в себе юнионистов в курс дела никто не ставил. И посему он установил вторую заградительную линию — в ста футах от первой — и вдоль нее тоже туда и сюда прогуливались часовые. Теперь уже требовалось рыть туннель длиной, по крайней мере, 140 футов, но без вентиляции, он был так же неосуществим, как туннель на 40 миль.
