Рано утром, 10-го августа, он завтракал с офицерами сидя у ящика, который служил их столом, как вдруг — бах! — выстрелила пушка, находившаяся, не более чем в двухстах или трехстах ярдах от них, а потом — хрусть! — прилетевшее ядро сломало несколько веток — прямо над их головами. «Они об этом еще горько пожалеют, эти чертовы немцы!» — воскликнул капитан. Он выскочил из-за стола и приказал роте подготовиться к бою.

В течение всего боя мой друг был наблюдателем со стороны южан. Он красочно описал радость мятежников, которые нашли тело генерала Лайона лежащим под деревом (они первыми узнали о его смерти), а также их удивление и страх перед тем мужеством, с которыми так храбро, хотя и безнадежно сражалась небольшая федеральная армия.

В здешней тюрьме сидят 20 вождей сецессионистов. Есть некая романтическая справедливость в том, что их тюрьма раньше был загоном для рабов, и что теперь они имеют возможность изучать права штата, сидя на их койках.

7-е сентября.

Мятежники только что совершили еще одно — поразительное по своей жестокости зверство. Возле Сент-Джозефа они разрушили переброшенный через Литтл-Платт-Ривер высокий железнодорожный мост. Поезд из Ганнибала проезжал через это место в полночь, и его паровоз и все пять вагонов с высоты 30 футов рухнули прямо в реку. Двадцать пассажиров погибли сразу, более пятидесяти получили тяжелые травмы. В основном это были женщины и дети, среди них не было ни одного солдата.

15-е сентября

Генерал Фримонт письменно подтвердил, что отныне бывшие рабы мятежников совершенно свободны. Теперь, согласно акту, его владелец свободен от всяких обязательств перед его бывшим хозяином, он объявляется свободным и имеющим полное право распоряжаться своим трудом. Так провозглашалось в «Акте об освобождении», заверенным большой печатью Западного департамента и подписью его командира.

В соответствии с императивными приказами Правительства несколько полков, хотя они, к сожалению, очень нужны здесь, отправляются на восток. Полковнику, командовавшему одним из них, этот приказ передан Фримонтом в весьма необычной форме:

«Немедленно отправляйтесь в Вашингтон. Транспортные средства для вас готовы. Мне жаль расставаться с вами, друг мой, но сегодня лавры растут лишь на берегах Потомака».

В октябре армия генерала Фримонта собралась в столице Миссури. Издалека Джефферсон-Сити живописен — именно расстояние придает ему очарование. Но вблизи он непривлекателен и мрачен. Здание Капитолия, увенчивающее довольно крутой холм, несколько напоминает своего более старого и более спокойного собрата, окна которого выходят на Бостон-Коммон. Кирпичных и каркасных домов вполне достаточно для того, чтобы население в 3 000 человек вышло за пределы участка площадью в квадратную милю — они словно разбросанные яблоки, оставленные для того, чтобы их нашли и заселили. Многих из них почти не видно из-за белых акаций, айланта, туй и белых цветов катальпы.

Военные корреспонденты «издалека чуют битву»[98]. За две или три недели до выступления армии сюда съехалось более двадцати человек. Некоторые из них у себя дома были серьезными и степенными, но здесь они были словно дети после уроков.

Они называли себя «Богемской Бригадой» и открыто важничали этой «тягой к странствиям», которая, по мнению Ирвинга свойственна романтической натуре. Они поселились в жалкой крошечной таверне — но воистину первоклассной по своим ценам. Это была построена в чистом южном стиле. Вдоль главного фасада — широкий, нависающий над тротуаром балкон. Не более двух комнат на одном этаже, лестница на второй этаж только снаружи, длинные и невысокие крылья, расходящиеся во все стороны, галерея в задней части дома, оставшаяся от прошлых поколений тяжелая мебель — и лишь одно звено, связывающее ее с современностью — в виде рояля в дамской гостиной, неторопливые официанты — в том числе маленькие мальчики и девочки, стоящие за обедом позади гостей и длинными палочками гоняющие летающих над столом мух, а также кукурузный хлеб, горячее печенье, ветчина и отличный кофе. Хозяин и хозяйка были рабовладельцами, они говорили «thar» и «whar», но считали, что сецессионисты изменники, а изменников надо вешать.

Домовладелец, очень пожилой человек, страдающий ревматизмом и наполовину слепой, усердно старался, чтобы каждый поверил в его заблуждение, что он — истинный дому хозяин, но очень умный зрелого возраста раб по имени Джон, и был на самом деле мозгом всего заведения.

— Джон, — спросил один из корреспондентов, — твой хозяин действительно думает, что он жив?

— Жив, сэр? Я думаю, да.

— Ну, как же, ведь он уже мертв лет двадцать, но все еще ковыляет, притворяясь, что он существует, просто для того, чтобы не тратиться на похороны.

То, как необыкновенно Джон отреагировал на эту жалкую попытку пошутить — никакими словами не описать. Он упал на пол, катался по нему и громко и безудержно хохотал минут пятнадцать. Несколько недель подряд после этого он безуспешно старался восстановить свою солидность. Снова и снова, ожидая гостей, когда он замечал приближающегося к нему его хозяина, он внезапно взрывался в приступе безудержного веселья — к невероятному изумлению остальных обитателей дома, которым казалось, что Джон сходит с ума.

В своей гостинице «Богемцы» вели себя весьма непринужденно, и устроили в ней такой карнавал, что поражены были все — от престарелого хозяина, до почтенных чернокожих мафусаилов. Казалось, что каждый из них считал своей личной каждую из той полудюжины комнат, в которых жили все. Тот, кто вставал утром первым, одеваясь, думал прежде всего о шляпе, сюртуке и ботинках, и вряд ли бы даже заметил — если бы так случилось — даже смерть их владельца.

Один огромный и добродушный парень, которого прозвали «Слоном», очень любил поспать днем. И когда все остальные развлечения закончились, какой-то неосторожный шутник предложил:

— А теперь давайте поспим со «Слоном».

Восемь или десять человек свалились и на его постель, и рядом с ним, и на него, но тут добродушие не выдержало — он — словно пригоршню камешков вышвырнул их из комнаты и запер дверь на ключ.

Делать было совершенно нечего, поэтому они обсуждали политиков, искусство, общество и метафизику, а вскоре перешли бы к пению, декламации, «всяким шалостям», занятиям борьбой, швырянию седел, чемоданов и подушек. В каком-то недавнем театральном спектакле двое из них слышали «хор извергов», который чрезвычайно воздействовал на их воображение. Когда стрелки часов переваливали за полночь, они вовсю наслаждались исполнением этого произведения, после каждой попытки заявляя, что теперь оно будет исполнено идеально, в последний раз, то — только по особой заявке публики. Как сотрясался полуночный воздух от этих их демонических воплей «Ха! Ха! Ха!» Ниже приведена статья об их развлечениях, которую опубликовал «J. G». в «The Cincinnati Gazette». И, естественно, чтобы описать то зрелище, свидетелем которого ему довелось быть, он использовал выражения, какие применяются в рассказе о борцовских матчах:

«Появившись однажды ночью в этой компании, прежде всего я услышал, как представители „The Missouri Republican“, „The Cincinnati Commercial“, „The New York World“, и „The Tribune“ горячо обсуждают тему брачных отношений, которая, в конце концов, столкнулась с метафизикой. „The Republican“ весьма резко раскритиковал абсурдные утверждения „The Tribune“, и тогда последний, схватив огромную подушку, и очень точно прицелившись, грохнул ей по лощеной башке своего оппонента. Это мгновенно уничтожило всяческие дебаты, — и началась грандиозная битва. „The Republican“ взял мокрое полотенце и нанес ошеломляющий удар по своему обидчику, который сумел увернуться, в результате чего под удар попал носовой выступ Фрэнка Лесли. Оскорбленный Фрэнк бросил подушку, а вслед за ней хорошо набитый ранец. Затем „The Missouri Democrat“ взялся за покрывало, под которым исчезло хранилище знаний „The Herald“. После нескольких безумных попыток последний освободился и метнул пару тяжелых чересседельных сумок, которые пролетели настолько близко от головы „The Gazette“, что в попытке уклониться, он так стукнулся своей френологией о столбик кровати, что на ней вздулось то, чего до сих пор еще не было. В то же время, „The Commercial“ метнул ранец, который вбил Харпера в корзину с хлебом, и закрепил успех еще раз — сбив с ног „The World“, который, чувствуя, что падает, и, задумав недоброе, ухватился за тюфяк — но напоровшись на ножки перевернутого стула, тот разорвался, и в воздух взмыло облако перьев. При падении он опрокинул стол, разлил чернила, изрыгнул несколько вполне литературных проклятий и погасил горящую свечу, которая из без того не очень-то хорошо освещала поле кровавой битвы, но тем не менее сражение тотчас закончилось, хотя боевой дух в ее участниках еще был в полном расцвете сил. Наконец освещение было восстановлено. Комбатанты привели в порядок свои одежды, закурили трубку мира, и снова стали мягкими и тихими под нежным влиянием успокаивающего и умиротворяющего ароматного табака».