Один вирджинец сидел тут за торговлю «зелеными» — преступление, за которое по законам Конфедерации полагалась тюрьма. Но не прошло и пяти минут после того, как его в комнату ввел один из охранников, как он спросил:

— Есть ли здесь кто-нибудь, у кого есть «зеленые»? Я дам четыре доллара за один.

Негры занимались уборкой и разноской сообщений из тюремного офиса по другим помещениям. Наши верные друзья, они тайком передавали записки нашим товарищам, которые сидели в других комнатах, а частенько и тем юнионистам, которые собирались на улице у входа в тюрьму.

Когда мы сидели еще в Либби, одного смышленого мулата из Филадельфии наказывали за какое-то тривиальное преступление. Его пронзительные крики сопровождали каждый удар плетью, один из моих товарищей, который подсчитывал их, заявил, что он получил 327 ударов. Через месяц я осмотрел его спину и увидел, что она все еще была покрыта шрамами.

В Кэстль негров часто наказывали 5-тью — 25-тью ударами плетью. Мальчиков — не старше 8-ми лет — укладывали на бочку и били ремнем — это я видел своими собственными глазами. С одной пожилой женщиной — старше 60-ти — били точно так же. Эта негритянка была известна как «Старушка Салли». Она заработала немало долларов Конфедерации, обстирывая заключенных, но почти все эти деньги она потратила на пищу для тех несчастных, у кого вообще не было никаких средств. Около трех лет она провела в скитаниях по разным тюрьмам.

Еще одним из старожилов была Крошка Доррит — небольшая беспородная собака, родившаяся и выросшая в Кэстле. Несмотря на свое врожденное добродушие, она, как и другие собаки, не любила негров и побоев.

Вскоре после нашего прибытия, один из узников — Спенсер Келлогг из Филадельфии, был казнен за шпионаж. Он состоял на секретной службе Соединенных Штатов, но в момент пленения служил на флоте. Он держался невероятно хладнокровно и выдержанно, заверяя повстанцев, что он будет рад умереть за свою страну. Даже стоя на эшафоте, он не проявил ни малейшего волнения. Пока палачи готовили веревку, он случайно сбил шляпу с прохожего, но тотчас весьма учтиво сказал ему: «Я очень прошу вас простить меня, сэр».

Крепость убеждений южных юнионистов просто невероятна. Одного седовласого от времени теннессийца представили перед прово — майором Кэррингтоном, и тот сказал ему:

— Вы уже не молоды, так что я решил отправить вас домой, если вы дадите слово.

— Сэр, — отвечал узник, — если бы вы знали меня получше, я бы мог подумать, что вы хотите оскорбить меня. Мне 70 лет, и, да поможет мне Бог, я не сделаю ничего, чтобы в позоре провести остаток своей жизни, и вечно сожалеть о своем поступке. В армии Союза сражаются четверо моих сыновей, и все они там — по моему совету. Если бы я был достаточно молод, чтобы нести ружье, я бы вместе с ними сражался сегодня с мятежниками.

Старый и верный лоялист умер в тюрьме.

Истории, подобные этой, случались очень часто. Почти все люди, такие же, как и герой этой истории, которые сидели вместе с нами, уроженцы горных районов Юга. Многие из них ходили в лохмотьях — это бедняки. Они очень редко получали письма из дома. Они были вынуждены жить исключительно на тюремном пайке — только, чтобы не умереть от голода. Некоторые из них были осуждены на два или три года, а их дома были разорены и сожжены. В отличие от Севера, они точно знали, что такое война.

Тем не менее, факел их лояльности яростно пылал. Они никогда не называли частенько пренебрегавшее ими Правительство, преступниками и негодяями. Они никогда не унывали, даже в самые тяжелые времена, когда нерешительность Кабинета и робость командиров ставили под угрозу само существование дела Союза. Они никогда не шли на поводу у своих поработителей. Голодные, мерзнущие, оборванные — они терпели, терпели и терпели — тягостными месяцами и годами — и больные, и на пороге смерти, они были крепки как сталь. Немного История может рассказать о такой стойкой преданности. Восхвалим же ее благоговейно с непокрытой головой, как Святую Святых нашего храма Патриотизма!

Мы много беседовали, читали и играли в вист. По вечерам мы устало гуляли по нашей небольшой комнате, не видя внешнего мира, за исключением мельком пробившихся через оконные решетки отблесков ясного голубого неба и слабого мерцания звезд.

Тем не менее, изо всех сил стараясь держаться, мы часто шумели и веселились. В числе наших собратьев по несчастью были два корреспондента «The Herald» — м-р С. Т. Балкли и м-р Л. А. Хендрик. Хендрик — неистощимый и неугомонный шутник. Однажды вечером к нам привели одного вирджинского фермера — не блещущего особым интеллектом — он был осужден за какое-то мелкое правонарушение. Излив все свои печали в сочувственное ухо корреспондента, он внезапно спросил:

— А вы тут почему?

— Я — жертва, — ответил Хендрик, — грубой и вопиющей несправедливости. Я изобретатель нового артиллерийского орудия, известного как пушка Хендрика. Это самая дальнобойная пушка в мире. Неделю назад, на ричмондских укреплениях, где ее установили, я присутствовал при ее испытаниях. Один из ее снарядов случайно поразил и потопил блокадопрорыватель, который как раз в тот момент входил в порт Уилмингтона[169]. Но я не виноват. Я вовсе не хотел топить это судно. Я просто хотел, чтобы это оружие послужило на благо моей страны. Но эти тупые ричмондские чиновники захотели, чтобы я непременно заплатил за это судно. Я послал их, а они заточили меня в Кэстль-Сандер, но я все равно не дам ни цента никогда и никому.

— Вы совершенно правы, я тоже на вашем месте отказался, — ответил наивный вирджинец. — Это самая возмутительная несправедливость, о которой я когда-либо слышал.

Один заключенный был избран старостой нашей камеры — он распределял пайки. Однажды вечером собрался суд — его обвиняли в «злоупотреблении служебным положением». В обвинительном акте было сказано, что он выдавал только суп — а мясо воровал и продавал его, таким образом, наживаясь на этом. Один из корреспондентов выступал в роли прокурора, другой — адвоката, а третий — председательствующего судьи.

В качестве возражения, была представлена выдержка из ричмондской газеты, в которой утверждалось, что все, что публиковалось в какой-либо из газет, является правдой и компетентным доказательством для данного суда. Этот замечательный закон был приведен на греческом, латинском, немецком и французском языках. Адвокаты были оштрафованы за неуважение к суду, а присяжные — наказаны за то, что заснули во время заседания. Когда зрители начали высказывать свое возмущение, шерифу было приказано очистить зал суда, а потом судья потребовал, чтобы леди тоже покинули помещение.

Присяжные признали ответчика виновным, и после долгих разглагольствований о том, какое неслыханное по своей жестокости он совершил преступление, виновный был приговорен к тому, чтобы съесть целую кварту[170] своего супа за раз. Этот суд был очень веселым действом для такого кишащего паразитами места, где тишина ночи периодически нарушалась звяканьем и грохотом кандалов несчастных узников.

Многие заключенные проявляли исключительную смелость и изобретательность в своих попытках сбежать отсюда. Кэстль-Сандер охранялся очень хорошо, как изнутри, так и снаружи.

В смежной камере сидел офицер мятежников Бут, со своими тремя товарищами, приговоренными к смертной казни за убийство. Все они были очень сильно закованы. Ночью, незадолго до приведения приговора в исполнение, они невероятно удивили нас тем, что как раз тогда они затеяли танцы, громко пели и неистово грохотали своими цепями. 22-го октября, в час ночи, мы проснулись от криков и ружейных выстрелов. Вся тюрьма вскочила на ноги, охранники помчались к месту происшествия.