Мы встретились с моим коллегой — м-ром Джуниусом Г. Брауном из «The Tribune», который приехал несколько раньше и ждал нас. Мучивший людей жестокий информационный голод и сильнейшая конкуренция между различными печатными изданиями сделали для военного корреспондента один день битвы, вполне стоящим целого года осады города или жизни в полевом лагере. Служебный долг требовал, чтобы мы как можно скорее присоединились к армии.

Мы могли бы пойти вниз по течению вдоль Луизианского берега, и если нам удастся избежать встречи с вражескими партизанами, мы бы дошли до Гранд-Галф за три дня. Но наш маленький отряд намеревался пройти как раз мимо пушек Виксберга. Если он переживет огненный шторм, он прибудет в штаб-квартиру Гранта через восемь часов. До сих пор три четверти всех судов, пытавшихся обойти пушки, избежали катастрофы, и, уступая соблазнительной теории вероятности, мы решили попробовать более короткий или водный путь. Но он оказался очень долгим.

В десять часов мы выступили. Наша экспедиция состояла из двух груженых фуражом и провизией барж и небольшого буксира. В течение нескольких дней Грант получал все необходимое для армии таким образом — значительно дешевле и легче, чем по плохим дорогам Луизианы. Жизни людей, которые входили в состав нашего отряда были столь же ценны для них, как и моя для меня, и я полагал, что все необходимые меры предосторожности для обеспечения безопасности путешествия были приняты. Но уже в пути выяснилось, что все абсолютно не так, как надо. В самом деле, едва мы взошли на борт, как сразу увидели, что экспедиция так небрежно организована, будто она специально была создана для того, чтобы захватить ее.

Наступила ночь — одна из самых светлых ночей года. У нас было всего два ведра и ни одной шлюпки. Для управления громоздкими судами требовалось два буксира, и это позволило бы нам походить 12 или 15 миль в час. С одним мы могли проходить только семь, да и то с помощью быстрого течения Миссисипи.

На борту находилось 35 человек — все волонтеры. Экипаж буксира, капитан Уорд и хирург Дэвидсон из 47-го Огайского пехотного, четверо рядовых новобранцев, чтобы отражать нападения тех, кто попытается взять на абордаж, а также несколько офицеров и гражданских.

В течение двух или трех часов мы тихо скользили по стеклянным водам между густо поросшими деревьями берегами, ветви которых, обремененные тяжелой и пышной листвой, наклонились до самой воды. Тихий и умиротворяющий пейзаж. Внезапно капитан Уорд вспомнил, что в его чемодане есть еще немного катобы. Ему посоветовали обезглавить бутылку саблей, чтобы ни капли вина не пропали даром. Из солдатской гуттаперчевой чашки мы выпили за успех нашей экспедиции.

В час ночи запущенная с Миссиссипского берега ракета сообщила мятежникам о нашем появлении. Через десять минут мы увидели яркую вспышку и услышали грохот пушечного выстрела. У них уже был опыт, и они выставили пушки на правильное расстояние. Снаряд ударил в борт одной из наших барж и взорвался.

Вскоре мы оказались под сильным огнем. Пушки мятежников простреливали реку почти на семь миль. Миссисипи здесь очень извилиста, ее русла извивается в форме буквы S, и в некоторых местах мы находились в двухстах ярдах от десятидюймовых орудий, бивших по нам прямой наводкой. Когда же мы огибали повороты, по нам стреляли одновременно и справа и слева, спереди и сзади.

Любопытство и чувство долга, объединившись, побуждали нас продолжать экспедицию. Нам очень хотелось почувствовать себя среди этих изрыгающих огонь вулканов. И я получил полное удовлетворение, когда лежа на тюках с сеном мы медленно скользили мимо них. Я думал, что неплохо испытать эти чувства один раз, но поскольку мы выжили, я впоследствии никогда не испытывал желания повторить такой эксперимент.

Мы обняли тюки в полном согласии с мнением Основы, что — «Хорошее, сочное сено — что может с ним сравниться?»[151]

Осторожность, как лучшая черта доблести, являлась значительной частью моей собственной, и я спрятался внутри. Но два или три раза я все же подскакивал, не в силах удержаться от внезапного желания выйти наружу и осмотреться. Какие огромные языки пламени вырывались их пушечных жерл! Как визжали и выли снаряды! Как они гремели и взрывались, ударяясь о борта барж!

Едва ли в тот момент я мог безмятежно размышлять о чем-либо или предаваться сентиментальным воспоминаниям, но наблюдая за этим зрелищем, в моих ушах звенели стихи Теннисона:

Джуниус с трудом удерживался на ногах, все хотели посмотреть на выстрелы. Но когда совсем недалеко ударил очередной снаряд, он пошатнулся и тяжело рухнул среди тюков сена. Я никакими словами не могу рассказать о том ужасе, который я тогда испытал. Мой язык присох к небу — я был не в силах спросить его, жив ли он. Я не осмеливался тронуть его рукой, боясь, что она коснется его изуродованного тела. Наконец он сам заговорил, и мне стало легче. Он всего лишь поскользнулся и упал.

Каждый раз, после выстрела, в успокаивающей тишине мы слышали — «пуфф! пуфф! пуфф!» — нашей маленькой паровой машины, и, услышав, говорили себе: «Что ж, по крайней мере, с нами все в порядке!»

Теперь мы находились ниже города, пройдя пятимильную полосу батарей. Еще десять минут — и мы в безопасности. Мы уже начали поздравлять друг друга с нашей удачей, когда вдруг все изменилось.

Чудовищный грохот, словно взрыв некоего огромного склада, оборвал наше дыхание и, казалось, потряс землю до самого ее центра. И крик, который я никогда не забуду, хотя он, наверное, длился менее секунды. Это был предсмертный крик нашего капитана, убитого прямо возле штурвала. За небрежную подготовку экспедиции он заплатил своей жизнью.

Мы продолжали прислушиваться, но дружеский голос буксира замолк. Теперь мы абсолютно беспомощно дрейфовали перед вражескими пушками!

Некоторое время было тихо. А потом с берега донесся пронзительный, громкий и хриплый вопль, знакомый каждому, кто был в сражении, который не имел ничего общего с теми радостными криками, которыми наши люди отмечают какое-нибудь радостное событие. Я много раз слышал мятежников, но этот вопль был особенно громким и полным невероятного ликования.

Заметив, что некоторые из тюков горят, Колберн и я тщательно, надев перчатки, потушили огонь. Но потом, уже покинув наше укрытие, мы поняли, что это была напрасная трата времени.

Этот снаряд поработал поистине, замечательно. Он убил капитана, взорвал котел, а затем перешел в топку, где и взорвался, осыпав обе баржи дождем горящих углей. Он разорвал буксир надвое, его останки камнем пошлина дно. Мы пытались высмотреть его, но он исчез. Кресла, стулья, детали машины поверх деревянных обломков, но самого буксира не было.

Баржи, груженные тюками сухого сена, вспыхнули как трут, и теперь, на корме каждой из них красовались огромные языки пламени, вздымаясь к небесам, озарявшие ночь блеском полуденного солнца.

На самом большом тюке, бледный и озаряемый заревом пожара, стоял Джуниус — открытый всем врагам и в состоянии полной отрешенности. Сперва мне подумалось, что для полной завершенности этой картины не хватает только театрального бинокля. В ответ на мою серьезную просьбу уйти с этого небезопасного места, он ответил, что если говорить о безопасности, то в нынешние времена таких мест почти нет.