После нашего побега мы сами убедились в том, что во всем этом районе было полно свинины и кукурузы. В Солсбери находился главный склад, в котором хранилось все необходимое для армии.

Эта часть штата изобилует густыми лесами. Поезда доставляли дрова непосредственно на территорию нашей тюрьмы. Если бы мятежникам не хватало палаток, они могли бы легко вывести наружу 200 или 300 заключенных и заставить их заготовить бревен, из которых за одну неделю можно было бы построить бараки для всех военнопленных. Но комендант не пошел на это. Он не заготовил даже половины требуемого количества дров.

Холод и голод страшно отразились на крепких молодых людях, еще недавно сражавшихся, а теперь сидящих в тюрьме. Люди болели самыми разными, подчас смертельно опасными болезнями. Процветали пневмония, разные простуды, диарея и дизентерия, но истощенные голодом и холодом умирали наверняка. Поэтому от лекарств пользы было мало. Ослабленные люди не могли сопротивляться болезням, посему мертвецкие никогда не пустовали.

По приказу тюремных властей я со своими двумя товарищами был обязан работать в госпитале — а на территории тюрьмы их было девять. Сцены, которые нам пришлось видеть постоянно, могли бы сломить даже самые крепкие нервы, но мы трудились и старались облегчить страдания наших товарищей. Мы очень немногое могли сделать — лишь подать чашку холодной воды и проследить, чтобы с пациентами обращались доброжелательно и сочувственно.

Комендантом тюрьмы был м-р Дэвис и свои тяжелые обязанностям выполнял разумно, энергично и с неизменно любезным отношением ко всем.

Джуниус был обязан разносить лекарства «больным вне госпиталя». Госпитали — когда было особенно много больных — могли обеспечить кроватями около шестисот человек, но больных, которые никак не могли сами явиться на прием, было в несколько раз больше. Эти несчастные устало ждали своей кончины в палатках, в подземных ямах, у стен госпиталей или просто на земле. Нежное сочувствие моего товарища смягчило последние часы многих бедняг, которые благодаря ему очень долго странствовали под

«Дождю подобной музыкой его ласковых слов,

Иль, словно солнце, ободряющей улыбкой»[187].

А меня назначили вести все больничные книги — записывать имя каждого пациента, его болезнь, дату его поступления и выписки или дату смерти. По моему настоянию главный хирург мятежников также разрешил мне забирать оставшуюся после смерти больного одежду и отдавать ее живым. Я старался делать это систематически, постоянно ведя списки нуждающихся, которые действительно составляли девять десятых всех заключенных. Ежедневно умирало от 20-ти до 48-ми человек, так что одежды было много. Каждый день, в такую ужасную холодную погоду, ко мне приходили бледные и исхудавшие мальчики — они должны были быть сейчас дома, рядом со своими матерями и сестрами — а у них не было ничего, кроме пары изношенных хлопчатобумажных брюк и тонкой хлопковой рубашки.

Доктор Ричард О. Керри, беженец из Ноксвилля, был главным хирургом. Но, несмотря на свои твердые мятежнические убеждения, в силу присущей ему доброты и справедливости, он делал все возможное, чтобы изменить столь ужасное положение дел. Снова и снова он забрасывал Ричмонд своими возмущенными письмами, приезжали нескольких инспекционных комиссий, в задачи которых входила проверка состояния тюрьмы и госпиталей, но положение оставалось тем же.

Нам не хотелось верить в то, что власти Ричмонда сознательно шли таким путем, чтобы уменьшить силу наших армий. Но Рабство — словно голова Медузы — превратила их сердца в камень. В то время в их руках находилось около 40 000 заключенных. В нашей тюрьме ежемесячно умирало 13 % общего числа узников. Многие вступали в армию мятежников. Таким образом, можно сказать, что наших солдат в месяц умирало более 25-ти процентов, но в то же время, противник не терял ни одного человека.

Очень часто, когда на два, когда на три дня, д-р Керри воздерживался от посещения тюрьмы — он не желал созерцать те отвратительные сцены, от которых мы никак не могли сбежать. Я рад, что смог осветить хотя бы одним лучиком света такую мрачную картину. Почти все хирурги проявили истинный гуманизм и лучшие свойственные человеку качества, присущие характеру их профессии. Они были лучшим из всех видов мятежников, с которыми нам пришлось столкнуться. Они искренне и открыто критиковали условия, в которых были вынуждены лечиться заключенные, и пытались смягчить их страдания.

Назвать эти жуткие бараки «госпиталями» — значит просто надругаться над английским языком. Мы не могли получить метла, чтобы содержать их в чистоте, у нас не было даже холодной воды, чтобы омывать руки и лица больных и умирающих. Здесь, где в амбаре каждого фермера хранились горы зерна, мы не могли достать чистой соломы для подстилок. Большую часть времени они были вынуждены лежать на холодном, лишенном всякого покрытия грязном полу — даже с домашним скотом обращаются намного ласковей. Худые тела и печальные, умоляющие глаза этих страдальцев, устало ожидающие своего конца — без всяких удобств, без единого слова сочувствия или слезинки любви — никогда не перестанут преследовать меня.

Постоянно, ежечасно, круглосуточно, мы слышали это ужасное — кха! кха! кха! — казалось, с этим кашлем несчастные теряли частицу своей жизни. Этот кашель был самым страшным звуком в этом страшном месте.

И в финале появлялась повозка для мертвых — трупы лежали словно бревна — их раскачивающиеся руки, белые ужасные лица, с открытыми ртами и окаменевшими, широко оглядывающими, сопровождающих глазами — с грохотом проезжала вдоль внешней стороны ограды, храня свой драгоценный груз до тех пор, пока его не сваливали беспорядочной кучей в заготовленные траншеи и не присыпали сверху тонким слоем грунта.

В только что прибывшей партии заключенных ни больных, ни раненых не было. Но по прошествии 6-ти недель, Джуниус, как никто разбиравшийся в этом вопросе, утверждал, что среди 8-ми тысяч человек здоровых было не более пятисот человек. Хирурги мятежников считали точно так же.

Пайки, выдаваемые крайне нерегулярно, были скудны и не могли поддерживать жизнь узников. Люди ослабевали, не прожив на них и недели, но им запрещалось покупать еду в городе, и им даже не разрешалось питаться тем, что присылали им их друзья. Воспользовавшись своим положением, нам удалось наладить поставки извне и таким образом улучшить питание. Арестанты с удовольствием пожирали картофельные очистки, которые оставались после нас. Они ели крыс, собак и кошек. Многие обшаривали двор в поисках обглоданных костей и пытались найти хоть что-нибудь съестное в помоях и других не менее отвратительных субстанциях.

Они постоянно просили нас поместить их в госпиталь, для приюта и пищи, которой мы не могли их обеспечить. Мы чувствовали себя чуть ли не страшными грешниками, оттого, что пребывая под защитой от капризов природы и наслаждаясь едой, мы могли поддерживать себя посреди этого кошмара.

В дождливые дни земля превращалась в вязкую и глубокую топь — беспомощные бедняги жадно пытались согреться, зарываясь в землю. Две сотни чернокожих заключенных практически ходили голыми и другого способа согреться найти не могли. Власти относились к ним с необычайной строгостью — охранники убивали их совершенно безнаказанно.

Ни песен, никакой гимнастики, ни смеха — ничто не нарушало тюремной тишины. Это — дворец Сатаны — но без его позолоченных полов, хрустальных ваз и ослепительных залов, напротив — со всей его угнетающей тишиной и синюшными губами и впалыми глазами его призрачных обитателей, живительный огонь в сердцах которых, уже давно потух.

Постоянное созерцание страданий заглушало наши чувства. Вскоре мы могли уже совершенно спокойно ходить по госпитальным коридорам, нисколько не смущаясь окружавшими нас ужасами, но за исключением тех случаев, когда пациенты лично обращались к нам, пытаясь найти ответ на волнующие их вопросы.