Как сказала прекрасная эльвийка — хозяйка борделя, душа жертвы осталась в лесу, порхать с бабочками и журчать ручейком. А сынок этой эльвийки, вместо того, чтобы достаться чокнутому старшему эльву, вселился в маленького котика. Которого я подобрал и сунул за пазуху. Котик, которого я назвал Талисманом, отъелся, пока сидел у меня… ну, за пазухой, то есть за магической печатью. Теперь малец вырос и захотел выйти в свет. Боюсь даже думать, чем он питался всё это время. Но догадываюсь.

— Дмитрий Александрович! — гоблинка вошла, в руках — пачка фотографий. — Я напечатала. Вот.

И на стол передо мной бросила. Да… на фотках это выглядит ещё противнее. Компромат в полный рост.

— Что это? — гоблинка посмотрела на фотографии, разложенные на столе.

— Да вот, — говорю, — стряпчий собирал. Не хуже наших.

Посмотрела она. Поворошила пластинки, развернула ещё пачку.

— Это делал мой отец. Узнаю его руку. И вот здесь. А это не его работа, — показала на отдельную пачку.

Эти фотографии были поновее. Те, что делал её папаша-гоблин, прямо огонь: как будто через дырочку в борделе снимали. Мои-то, с Ерошкой и Федькой, поскромнее будут. Нет, конечно сейчас, в нашем мире, таким никого не удивишь, но тогда… то есть здесь, в девятнадцатом веке, это ой. Позор, ужас, скандал в благородном семействе. Если такое в газетке пропечатать — конец репутации. Посыпать голову пеплом — и в монастырь.

Не всех людей я узнал на этих картинках, но господа все достойные. Богатые люди, с положением. Правда, по одежде этого не видно — одежды как раз и нет. Но если такую вот фоточку предъявить — скандал с гарантией.

Те картинки, что поновее, не такие интересные. Голых мужиков с девками там нет. Какие-то важные чиновники в мундирах и сюртуках, дамы в роскошных платьях — светская хроника. А это кто? Знакомое лицо… Да это граф Бобруйский собственной персоной! Тот самый, что вместе с паровозом на станции взорвался, только клочья остались. На фотке он весь важный, рядом с ним господа в сюртуках и в мундирах. Мундиры чёрные, железнодорожные. За их спинами паровоз. Не весь конечно, в картинку он целиком не поместился, но узнать можно. Где это?

Перевернул я фотку, а на обороте написано: «Его сиятельство г. Бобруйский Н.Г. при испытании локомотива „Борзый“ завода бр. Струевых».

Как интересно… Выходит, граф Бобруйский не просто так на паровозах катался. Он их испытывал. А этот, который взорвался на здешней станции, был заграничный. Может, его граф по ходу дела тоже того — проверял, испытывал? На своём опыте. Вот и допроверялся…

Вот ещё одна фотография, тут тоже локомотив, немножко другой конструкции. Тоже его сиятельство, с ним несколько господ во фраках, парочка дам с зонтиками и парочка господ в сюртуках. Гляди-ка, да это мистер Джеймс Лоу! Пристроился рядом с графом, улыбается в камеру. Ага, конкурирующая фирма…

Тут я кое-что вспомнил. Кинулся к саквояжу, что мы из дома Алексеева захватили. Там мои вещички лежали, немного совсем. Всё, что я успел захватить, когда сбежал из-под ареста.

Блокнот с карандашиком; старый учебник, между страниц несколько клочков обгорелой бумаги. Совсем забыл про них. Сразу после взрыва, когда выбежал на разбитый перрон, эти бумажки кружились в воздухе, как чёрные бабочки. Я их тогда поймал и в карман засунул.

Развернул хрупкие листочки, сажа испачкала пальцы. На потемневшей по краям бумаге виднеются строчки, написанные от руки. Видно плохо, но кое-что разобрать можно.

«…вследствие испытаний следует признать… локомотив, произведённый заводом… отличается лучшими показателями…»

«…Моё мнение в сём вопросе таково… создать предприятие… выпустить акций в достаточном количестве… Для чего выкупить землю с лесом и поставить на сей земле завод с полным производством…»

Ух ты, а покойный граф был очень даже непрост. Не зря в благородном собрании его все толпой окружили, с проектами и бумажками… Даже Филинов, мой бывший босс, вперёд пролез со своим бизнес-проектом. Ещё жаловался потом на столичную бюрократию. Что им там, наверху, ничего не надо, а пшеница и так растёт…

Что-то здесь не то. Если на самых верхах за пшеницу стоят, а прогресс им до лампочки, чего тогда граф Бобруйский такое пишет? Или он сторонник прогресса и за отечество бескорыстно радеет? Вот вопрос!

Гоблинка на фотографии с голыми дядьками смотрит, спрашивает:

— Дмитрий Александрович, что вы с этим срамом делать будете?

— Это для нашей безопасности, — отвечаю. — Мы эти картинки весёлые спрячем. А кому надо, скажем — если что, все их увидят.

— Моему отцу не помогло, — говорит гоблинка. — Он тоже так сделал. И где он теперь?

Вот как. Папаша-гоблин не дурак был, заранее обставился. Но правда — не помогло ему.

— Значит, не того друга он выбрал, чтобы картинки хранить, — говорю. А сам фотки со стола собрал, в конверт засунул, сижу и думаю. Аж голова трещит от мыслей.

— Друг верный был, да пропал он, вестей нет от него, — вздохнула гоблинка. — Это троюродный брат моей матери.

— Как его звали?

— Петер Шмайс. Хороший был гоб, учёный. Все механизмы знал, как что устроено…

Я аж на стуле подскочил. Вот же судьба-злодейка!

— Умер твой дядя, — говорю, — застрелили его при попытке к бегству.

Ахнула она, руки к груди прижала, в глазах слёзы. Потом лицо утёрла, сказала:

— Мне нужно идти. Простите, Дмитрий Александрович, я должна сообщить родне.

— Поймают тебя, не ходи. Да и родственников твоих в поля загнали. Не найдёшь никого.

Она коробочку с косметикой схватила, лицо подкрасила, стала шляпку с вуалью поправлять.

— Ничего, не поймают. Я извозчика возьму, притворюсь, что до клиента еду. В поля не всех загнали, кое-кто остался. Да вы знаете.

И адрес назвала.

Блин блинский! Конечно, знаю. Это же тот самый гоблин-буфетчик в забегаловке, полицейский агент.

— Твой гоблин на полицию работает. Не ходи.

Она вуальку поправила, обернулась от двери:

— Я знаю. Это неважно, Дмитрий. Мы родня.

— Погоди-ка! — остановил я её, схватил чистый листок и записку начеркал по-быстрому. — На, возьми. Отдашь ему, скажешь — срочно.

Она записку на груди спрятала, кивнула. Хлопнула дверь, простучали по лестнице каблучки.

А я взял ещё чистых листов и настрочил несколько коротких записок.

Потом поправил на себе дамское платье, взял, как гоблинка, косметичку, и намазался погуще. Напялил шляпку с вуалью, глянул в зеркальце. Тьфу, срамота. Но деваться некуда — конспирация! Надо письма отправить, а в своём натуральном виде до почтамта не дойдёшь. Меня, небось, уже вся полиция с фонарями ищет.

Пришлось взять извозчика, хотя до почтамта было рукой подать. Потому что стряпчий-Талисман за мной увязался.

Посадил я попугая Микки в шляпную коробку, стряпчего отряхнул, сюртук ему поправил, и поехали мы.

На почтамте я письма отправил, доплатил за срочность. Получилось вроде телеграммы-молнии. Услуга такая.

«Не извольте беспокоиться, мадемуазель, отошлём сию минуту. Мигом домчатся! Благодарствуйте за чаевые»…

Стряпчий ждал в коляске. Меня увидел, сказал жалобно:

— Тесно. Скучно. Болит… — руками голову обхватил, сидит, покачивается.

Я извозчику пояснил:

— У барина головушка трещит с похмелья. Гони в номера!

Сказал адрес, а у самого мурашки по спине побежали. Тесно? Ой, блин… Это моему котику, то есть мелкому эльву, тело стряпчего мало стало. Скучно ему! Как бы не вылез, да не бросился новое искать.

— Извозчик, гони!

Трактир «Сивая лошадь», где меня ждал инкогнито из столицы, к вечеру заполнился под завязку. Дверь то и дело хлопала, изнутри валил горячий пар и запах кислой капусты.

Под окошками завывала шарманка. Ручку шарманки крутил старикан неприятной наружности.

Рядом топталась девица приятной наружности и лёгкого поведения. Девица держала корзинку и продавала билетики с предсказаниями.