Ух, хорошо вино пошло. И правда из Бургундии.

— Нет, — отвечаю, — у нас с Альвинией ничего нет. Мы просто друзья.

Зря я это сказал. Или наоборот — не зря.

Взяла Генриетта у меня из рук бокальчик, допила до дна, на ковёр бросила. Забралась с ногами на диван, обхватила меня ладошками. И поцеловала.

Только и успел я понять, что до этого не знал, как целоваться надо. Тут у меня мозги и отключились.

Всё равно стало: и что гоблинка здесь, и горничная подглядывает, и что Альвиния меня просила о защите…

Опомнился, когда часы стали бить. Бум, бум, бум-м.

Горничная в дверь — тук-тук-тук.

— Госпожа, к вам от Ерофея Николаича пришли!

Тут всё сразу и закончилось.

Генриетта поднялась, с ковра халатик — пеньюар называется — подхватила. И вжух — нет её. Упорхнула. Сказала на прощанье:

— Мне пора, милый. Анюта тебя проводит.

Только дверь хлопнула.

А я на диване в неглиже остался.

Тут горничная появилась, Анюта. Вся такая любезная. Думаю, если бы я хозяйке не приглянулся, не Анюта бы пришла, а дворник с метлой. И на том спасибо.

Собрался я, взял фотоаппарат — и на кухню. Гоблинка моя вышла мне навстречу. Вижу по лицу — всё слышала.

— Что-то случилось, Дмитрий Александрович? — спрашивает. А сама руки к сердцу прижала, волнуется.

Тут я ей всё и рассказал. И про подвал, и про заклятье на молчание, и про то, что чуть не убил её папаша меня. Когда сюда шёл, всё думал, как бы помягче. Но когда увидел её, не смог соврать. Всё выложил.

Только про видение своё не сказал. Ни к чему ей это.

— Простите, — говорю. — Помочь хотел, но не получилось. Мне жаль.

Помолчала она. Что думает — не понять. Положила мне ладонь на плечо, — я уж решил, сейчас в лицо вцепится, — и сказала:

— Не жалейте. Мой отец был плохой гоб. Полиции доносил, работал на всех, кто платит. Запрещённым товаром торговал. Ничем не брезговал. Говорил, что для меня. Чтобы у меня лучшая жизнь была. Но я об этом не просила!

— Не такой уж плохой он был, — отвечаю. — Мой отец меня бросил, когда я маленький был. Меня отчим вырастил. Так что ваш ещё ничего. Не ругайте его, что теперь…

— Ничего? Лучше бы он меня бросил. Не жалейте, Дмитрий Александрович. Не вздумайте.

А сама чуть не плачет. Я ей:

— Это вы от горя так. Хотите, помогу вам с похоронами?

Фыркнула гоблинка. Глаза зелёным зажглись.

— Не станете вы помогать, Дмитрий Александрович. Вы мне правду про его смерть сказали. Я тоже врать не буду, пользоваться вашей добротой. Отец от меня мало что скрывал. Недавно, неделю назад, он вместе с полицейскими вашу квартиру обыскивал, что вы снимали. Там кот был, ваш кот. Мой отец его убил. Он котов не любит. Ну что, будете мне помогать теперь?

Смотрит мне в лицо, глазищи так и сверкают.

— Я знаю, — говорю.

— Знаете?

Кивнул я. А что тут скажешь? Девчонка не виновата, что папаша у неё гад ползучий.

Приподнялась она на цыпочки, обхватила меня руками, как только что Генриетта.

— Вы благородный человек. Даже эльв, что живёт в вашем сердце, это знает.

Прикоснулась губами к губам, и убежала на кухню. Остолбенел я от такого. Тут возле ног шевельнулся мешок из занавески. Голос Микки сказал:

— Вот и я говорю.

Хорошо делать карьеру. Лезешь себе вверх по головам, сапогами по мордам. Никакой жалости, сомнений никаких. Вижу цель — не вижу препятствий. Лепота!

С утра себе твержу. Тысячу раз сказал — солнце вылезти не успело.

Едва рассвело, погнали мы инородов по месту назначения. Сельское хозяйство поднимать. Местным помещикам в помощь.

Холодно, снегу навалило, ветер, бр-р-р. Никаких автобусов с тёплыми сиденьями, только телеги. В повозке полицейской получше, но тоже не сахар.

Вот и твержу себе про карьеру. Не всё тебе, будущий генерал Найдёнов, бумажки в тёплом участке строчить. Настоящий полицейский должен нюхнуть пороха, портянок, подвальных крыс и свежей крови.

Утешает так себе.

Мои солдатики во главе с Кошкиным бодрые, как кони. Вот народ крепкий, и мороз с ветром нипочём.

Кроме нас, ещё жандармов куча, все с ружьями. Выстроили инородов, и по дороге погнали. Всех, кто без документов в городе проживал, всех, кто с нарушениями всякими. Орки отдельно, гоблины отдельно. У колонны орков конвоя вдвое больше. Это понятно, ребята очень уж крепкие, и на всякое способные. У меня под началом тоже полицейские, суровые мужики. Сам я непроспатый да голодный, аки пёс. Но виду не показываю.

Ночевал я в участке. Ну как ночевал, прибежал, чаю выпил, давай бумажки строчить. Отчёты писать начальству. Там и заснул на лавке. Как бомж какой.

Мелкого гоблина Микки я оставил на кухне у Генриетты. Обещал забрать, как смогу. Когда жильё подберу. А то ведь, как от Филинова ушёл, всё по углам мотаюсь. Несолидно.

Если бы спросили Димку Найдёнова, восходящее светило полиции, я бы сказал, что думаю. Что нечего зимой в поле делать. Что за одного взорванного графа сотню гоблинов наказывать — ну такое. Но меня никто не спросил. А я ничего не сказал. Плевать против ветра — себе дороже.

Выдали нам пачку бумажек, все с подписью губернатора. По бумажке на помещика, которому работники нужны. Так мы с каждой бумажкой по губернии снег с грязью и месили. Промёрзли, устали, обозлились.

Возле усадьбы Филиновых лес густой, за ним парк. Снег под деревьями, сосны да ели мёрзлые стоят, ветками качают. Тут от нас один орг и сбежал. Конвойного с ног свалил, да как ломанулся через снег к лесу.

Все стоят, смотрят. На орга — и на меня. Другие офицеры молчат, чего-то ждут.

Мой подпрапорщик Кошкин, тихо так:

— Это наш. Нам решать.

Вроде себе под нос сказал, но чтоб я слышал. Вот чёрт, правда.

А беглец наш уже половину пути до леса пропахал. Снега полно, орг здоровый, вспахивает борозду как кабан.

Мне ведь инструкции дали чёткие. Побег пресекать на месте. За каждого сбежавшего накажут всю команду. Особенно командира. А кто у нас командир? Правильно — господин Найдёнов. Уже не стажёр, но ещё не офицер. Так что решай, хочешь ты офицером стать, или сидеть всю жизнь на ресепшене.

— Кошкин, винтовку!

Мой подпрапорщик винтовку мне передал.

Встал я на колено, дослал патрон, прицелился хорошенько. Убивать, так наповал. Мелькнула у меня мысль, стрельнуть в колено или в руку там — чтобы остановить. Но мысль сразу пропала. Совсем недавно, когда мы одну деревеньку проходили, то же самое было. У другого офицера гоблин сбежал. Мелкий, шустрый, петлял на бегу как заяц. В него стрелять стали — подранили только. Гоблин в снег упал, трепыхается. Так офицер подчинённого послал, чтоб гоблина добить. Сам мараться не захотел. Короче, зрелище не для слабонервных.

Винтовка в руку легла, целюсь, будто я сто раз это делал. Видно, мышечная память от прежнего хозяина, отличника полицейской школы, действует.

В корпус, надо в корпус — думаю. Так легче попасть. Задержал дыхание, раз, два… Выстрел.

Орг взмахнул руками на бегу и повалился лицом в снег.

Я остановил Кошкина — тот дёрнулся проверить — и зашагал по снегу сам. Офицер Найдёнов не боится замарать руки. Напортачил — исправлю.

А сам по снегу топаю всё быстрей. Не хочу чтоб лицо моё видели. Потому что мерзко это. Убивать вот так, в спину. Орга, который мне ничего не сделал.

Да, попал. Кусок головы снесло. Целил в спину, пробил голову. Винтовка-то не пристрелянная. Ну что ж, хоть быстро.

Вернулся, сказал. Кошкин кивнул, будто не ждал ничего другого. Офицер из жандармской конвойной команды глянул с уважением.

А рядовой Банник, что рядом стоял, пробормотал тихонько:

— Лучше так. Чем нечисть-то разводить…

— И то верно… — рядовой Шнитке схватился за пуговицу.

— Нечисть? — спрашиваю.

Рядовой Банник на подпрапорщика покосился, ответил:

— Да как же, ваше благородие, все знают — в энтом месте леший злющий обретается. Даже крепкие мужики сюды не ходют, боятся. А ежели девка красивая аль мужик в подпитии придёт — считай, конец. Не вернутся никогда. Леший душу ихнюю сожрёт, тело на потеху пустит.