Когда-то старый барон был красавцем. Подтверждением тому был его портрет, висевший в столовой, и изображавший его высоким и статным, с открытым лицом, мужественным подбородком, орлиным носом и копной пшеничных волос. Теперь же от былого великолепия оставался лишь нос, вытянувшийся и заострившийся, казалось еще больше, отчего старый барон походил на потрепанного изможденного ворона.

Потянув за тоскливо скрипнувшие тяжелые двери, Агата вошла в холл. Пылинки танцевали в лучах света, пробивавшихся сквозь украшенные витражами окна. Выложенный широкими каменными плитами пол и обшитые резными панелями стены давили на Агату и после свежести и влаги полей ей стало тяжело дышать.

Над лестницей уходившей наверх переплетаясь переходами, галереями и балконами висели портреты, с которых взирали холодные голубые глаза некогда живших в поместье баронов и баронесс. Где-то здесь, на одном из портретов, написанных вскорости после того, как отец женился на мачехе была и Агата.

Долговязая и тощая девчушка, стояла с краю, утопая в тени, в своем темно-коричневом скромном платье, прячась за плечом отца, в то время, как мачеха и Вероника, ее дочь от первого, закончившегося вдовством брака, сидели на бархатном диванчике по центру полотна и их светлые платья горели, распарывая тьму.

Из расположенной поблизости музыкальной комнаты доносился мелодичный и высокий голос Вероники. Дважды в неделю она занималась музыкой с приезжавшим специально для этого из Арлеи учителем (естественно на их занятиях в обязательном порядке присутствовала старая гувернантка или одна из горничных).

Войдя в холл, Агата намеревалась тайком от мачехи проскользнуть в свою спальню, и просидеть там до ужина, но стоило ей переступить порог, как ее тут же окликнули:

— Агата! Быстро пойди сюда! — в голосе сквозила сталь.

Агата едва не застонала в голос, но сдержав свои чувства поплелась по уходившему вглубь дома коридору к кабинету мачехи.

Войдя в светлую, утонченно обставленную комнату, чьим бесспорным украшением был гарнитур из обитых светло-сиреневым шелком кушеток и кресел, и лимонные шторы, колыхавшиеся на высоких распахнутых окнах, Агата присела в поклоне перед сидевшей за секретером мачехой.

Мачеха взглянула на нее надменно и грозно, в глубине ее больших, слегка навыкате глаз, тлело едва уловимое презрение. Хоть ей и минул третий десяток и колесница времени неуклонно приближала ее к четвертому, она сохранила в неизменном виде свою статную холеную красоту, а уложенные короной из кос светлые волосы, даже не тронула седина. Ее точеное лицо портил лишь крупный с горбинкой нос, но и он был еще одним подтверждением ее аристократизма.

По правую сторону от мачехи, плечом к плечу выстроились ее неизменные приспешники: высокая и тощая ключница, маленький сухонький старичок — главный слуга, дородная кухарка в необъятном фартуке (одна из немногих в этом доме, кто пусть и втайне, но позволял себе симпатизировать Агате) и главный садовник, чье лицо было сложно рассмотреть за кустистой бородой. Они выглядели, как воины, готовящиеся идти за своим генералом в бой и ловившие каждое его слово.

В стороне от них, сидя на расстеленном на полу покрывале сучил ножками и ручками Титус, или как его часто называли маленький барон. Возле него хлопотала его нянюшка, совсем еще молоденькая девушка, которую выписали откуда-то из деревни, чтобы она стала кормилицей Титуса, да так и оставшаяся в их доме.

— Посмотри на себя, как ты выглядишь! — возмутилась мачеха закончив сверлить Агату взглядом.

Агата опустила глаза на свои смятые юбки и постаралась пригладить растрепавшиеся волосы. Интересно, как с точки зрения мачехи она должна была выглядеть после прогулки ферхом? Судить было сложно, потому что сама мачеха на фернали никогда не ездила и предпочитала держаться подальше от «диких пернатых тварей», как она тайком называла чудесных созданий, благодаря которым ее супруг оплачивал содержание поместья и платья для нее и Вероники.

— От тебя смердит… ферналями! — заключила мачеха, сморщив нос.

— Прошу прошения, матушка, — ответила Агата.

Она не видела ничего ужасного в том, как пахли фернали. Это был естественный природный запах перьев, помета и немного сырого мяса, которое они ели. Точно так же не было ничего предосудительного в том, как пахли псы, жившие на псарне, с которыми Агата любила иногда играть, или Мягколапка — пухлая и пушистая кошка кухарки, вечно гревшая бока возле печи на кухне.

Резкий и тяжелый аромат духов, исходивших от мачехи, нравился Агате куда меньше. Она с большим удовольствием пошла бы сейчас на кухню и ткнулась носом в бок Мягколапки, чем стояла сейчас рядом с ней.

— Если ты не забыла, сегодня к нам на ужин приедут гости — генерал Аркатау, и граф Дурине с сыном. Будь добра, выглядеть соответствующе. Еще не хватало из-за тебя краснеть!

— Разумеется, матушка. Я сейчас же поднимусь к себе и приведу себя в порядок.

— Уж постарайся. Сама понимаешь, что юный Нестор не должен быть тобой разочарован.

Агата не была пока обручена с Нестором Дурине, но все понимали, что к этому то все и идет.

Присев еще раз в поклоне, Агата уже хотела уходить, как ее внимание привлек усилившийся клекот ферналей, заглушивший даже пение Вероники из соседней комнаты.

Забыв про мачеху, Агата подошла к окну и отодвинула тяжелые желтые занавеси. Так и есть, по двору расхаживало не меньше дюжины высоких и крепких ферналей, вокруг которых уже суетились птичники. Посреди всех, распахнув крылья и задрав к небу голову, клекотал Альстронг.

Это был самец, высотой в два человеческих роста, с насыщенным фиолетовым оперением и алой каймой по краю крыльев.

Завидев Альстронга, Агата едва не задохнулась в заполонившей все ее существо радости.

— Он здесь! Он здесь! — закричала она, повернувшись к не понимавшей ничего мачехе.

Дверь кабинета с грохотом распахнулась и в комнату подобно смерчу влетел отец Агаты — Кодрат Таноре.

Он был невысок ростом, но жилист и ладно сложен. Несмотря на минувший ему четвертый десяток, в отличие от многих других местных помещиков, он не обзавелся округлым животом, скрытым в складках мантии и был по-юношески строен и подтянут. Его рыжие волосы почти не тронула седина, и они лишь немного отступили назад, оголяя еще больше широкий лоб. Короткая бородка молодцевато торчала вперед. Точь-в-точь такой же, как у Агаты курносый нос придавал ему задорный и дерзкий вид, а светлые глаза напоминали об весенней зелени. Надетые поверх дорожной туники доспехи из прочной кожи покрывала пыль, а плотно облегавшие щиколотки сапоги облепило и что похуже, но горевшая на его лице улыбка затмевала любую грязь.

Завизжав что-то неразборчивое, Агата в три прыжка пересекла комнату и бросилась отцу на шею. Тот тут же подхватил ее на руки и закружил, как делал всегда в детстве. Кажется, Агата сбила ногами один из мачехиных позолоченных столиков, и кажется, даже что-то из стоявших на нем безделушек, безнадежно разбилось, отчего баронесса гневно заголосила, но кому было до этого дело?

Выпустив, наконец, Агату из рук, отец ласково расцеловал ее в обе щеки, и подойдя к покрасневшей и казавшейся то ли гневавшейся, то ли смущенной мачехе встал перед ней на одно колено и поцеловал ее руку.

— Кодрат, мы не ждали вас так скоро. Что-то случилось? — пробормотала мачеха, когда, закончив лобызать ее ручку, отец подошел к маленькому барону и, схватив его на руки, начал укачивать. Титус заулыбался, радостно запищал и тут же ухватил отца за бороду.

— Если и случилось, то только хорошее, баронесса. Нам пришел срочный заказ с самого Лунного острова. Требуют доставить пять, а лучше шесть десятков, самых лучших и породистых птиц, в Ониксовый дворец для предстоящих увеселений.

Отец ходил вдоль окон, продолжая укачивать Титуса. Слуги смотрели на него, как на спустившееся с небес солнце. Почему-то Агате казалось, что отца они боялись куда больше мачехи. Быть может дело было в кривой сабле, висевшей у него на поясе.