Самое интересное и новое для меня в Вашей работе — это рассмотрение биографии Булгакова, основанное, как мне это ясно, на огромной исследовательской работе. Особенно это относится к периоду юности, молодости, становления Булгакова как художника.
Я бы хотел рекомендовать этим письмом одному из наших толстых журналов опубликовать первые четыре главы Вашей работы — как отдельную статью. Мне такая публикация кажется весьма интересной»[203].
Ни один из толстых журналов, однако, письмом Симонова не заинтересовался. В издательстве «Молодая гвардия» рукопись долго читали (я уж начала волноваться — не зачитали бы), вернули, поблагодарив за доставленное удовольствие. И только в «полутолстой» (или «тонкой»?) «Юности» прочли и рецензию и рекомендованные рецензентом первые главы моей работы. Все-таки это было по их специальности — молодые годы знаменитого писателя.
Материал был сложный, журнал по объему небольшой, поэтому предложили написать две статьи. И тут, вместо того, чтобы броситься к пишущей машинке, я взмолилась о командировке! Это в написанном мною тексте все звучало убедительно. У меня же какие-то мои идеи вызывали сомнения. И своим собственным выводам, основанным на доступной мне информации, я доверяла не вполне. Было позарез необходимо повидаться с женщиной, которая была рядом с моим героем все трудные годы гражданской войны… Что-то проверить, уточнить, понять… Попасть на поле боя у Чечен-Аула — то самое поле, которое пока я знала только по описанию Булгакова («Сюда волокут ко мне окровавленных казаков, и они умирают у меня на руках…») да еще по работе грозненского историка М. А. Абазатова… Необходимо было побывать во Владикавказе.
Командировка на двенадцать дней — это очень небольшая сумма. Но и сумма и командировка решали все! Кажется, в моей жизни не было других дней, столь перенасыщенных впечатлениями и встречами. После мутноватой предвесенней Москвы южный апрель сверкал всеми красками уже начинающегося лета. Я была влюблена в Булгакова, в свою выпущенную на волю, расцветающую работу, в Кавказские горы, чеченцев, в прозрачно-чистый Грозный, Ханкальское ущелье, Владикавказ, была влюблена в Т. Н. и в восхитительного старика — осетинского артиста Владимира Тхапсаева, когда-то игравшего в булгаковских «Сыновьях муллы» и теперь показывавшего мне, как прекрасен Терек, если правильно выбрать точку обзора…
И архивы, архивы… В Грозном и Владикавказе были архивы, а в них — газета «Грозный» за 1919 год и в ней публикация Булгакова (и еще надо было думать: Булгакова ли? подписано: М. Б.), вороха документов «лито» — литературного отдела Владикавказского ревкома, в котором в 1920-м работал Михаил Булгаков…[204]
А первый мой причал был, конечно, в Туапсе.
У Татьяны Николаевны оказалось сумрачное, как будто заслонкой задвинутое лицо и настороженные глаза. Она была стара и одинока; ее закрытость и настороженность были попыткой защитить себя.
Я учла «прокол» Чеботаревой. Один из ведущих сотрудников «Юности» Владимир Огнев сделал по моей просьбе надпись на номере журнала с моей публикацией, и в надписи этой были такие слова: «Жене и самоотверженному товарищу Михаила Булгакова в трудные годы его юности». Татьяна Николаевна посмотрела надпись, проследила взглядом показанный мною состав редколлегии с фамилией Огнева, подняла на меня глаза, вдруг ставшие трогательно доверчивыми, и спросила: «А откуда меня знают в „Юности“?»
Она мне понравилась сразу. Может быть, потому, что я помнила, что Булгаков любил ее. С подчеркнутой торжественностью я извлекла единственную полученную мною ее открытку; она потянулась взглянуть, что это она там такое важное написала; затем так же торжественно я вынула открытку из ее рук и убрала в свой портфель, как убирают ценный документ. Ей стало смешно — оказалось, что она неожиданно и легко смеется.
Потом был другой момент, когда я стала шутя предсказывать, что когда-нибудь о ней и Булгакове будут снимать кино… (Она насторожилась.) Самые красивые актрисы будут соперничать за право изображать ее… (Выжидающий взгляд.) Получится, конечно, ужасно непохоже… Но все будут очень довольны! Тут она представила себе это «кино» и от души расхохоталась.
(А когда несколько лет спустя первое такое «кино» — повесть «Михаил Булгаков на берегах Терека» — ей прислал литератор Девлет Гиреев, она — нет, не смеялась, была довольна. Ибо трудная это вещь — одиночество и старость.)
В середине дня вдруг — с детской надеждой — она намекнула, что в Туапсе недавно открылся новый ресторан… Просто замечательный ресторан, и некоторые ее знакомые там уже побывали и рассказывают, что там подают замечательное вино (она назвала марку). Ну, что ж, мы отправились в ресторан.
Днем здесь было пустынно, и Татьяна Николаевна выбрала столик прямо посреди зала, а я (тут надо признаться, что я как-то не привыкла ходить в ресторан без своего решительного спутника и чувствовала себя несколько неуверенно) вздохнула и направилась решать свои проблемы в конец пространства — за ту полуперегородку, которая отделяла зал от кухни.
Официант и повар, о чем-то говорившие, сдвинув головы через раздаточный прилавок, с недоумением обернулись, выпрямились и уставились на меня. «Мальчики! — сказала я, не скрывая смущения. — Выручайте». (Тогда у меня еще сохранялась эта чисто киевская манера — разговаривать с незнакомыми людьми, как с добрыми знакомыми.) И дальше — что вот, мол, приехала из журнала «Юность» (кто же не знал тогда журнал «Юность»!)… специально чтобы побеседовать с этой старой дамой, которая сейчас сидит в зале… Это вдова (пусть будет вдова, не погружаться же в подробности) знаменитого писателя Михаила Булгакова… (Фамилию Булгакова «мальчики» явно услышали впервые, но прониклись почтением…) Короче, мне нужно, чтобы она была довольна, мне ее разговорить нужно… а у дамы — возраст, вы понимаете, с зубами не совсем… словом, нужны котлеты. «Котлет нет, — сказал повар участливо, — но вы не волнуйтесь: я так отобью бифштекс, что будет лучше котлеты». И вино… (Я назвала облюбованное ею вино.) Официант с готовностью кивнул… Но я пить не могу… мне работать надо, мне слушать ее надо, ничего не упустить… «Понял, — сказал официант, — я подам в рюмке…»
«Мальчики» оказались на высоте. Бифштекс был воздушнее самой взбитой котлеты. Перед Татьяной Николаевной появилась высокая стройная рюмочка, ровненько до краев — как только официант донес? — наполненная золотистой влагой. Что там еще было в меню, не помню, но все было прекрасно. Сиял официант, справившийся с задачей, сияла я, Татьяна Николаевна была счастлива.
(А несколько лет спустя известный поклонник Булгакова и первый собиратель его библиографии В. А. Молодцов рассказал мне, что навестил Татьяну Николаевну в Туапсе и она все пыталась намекающе ему втолковать, что здесь есть замечательный ресторан… и там подают такое вино… и с Яновской она в этом ресторане побывала… «Но я сделал вид, что намека не понял, и в ресторан ее так и не сводил», — веселился рослый красавец Молодцов, служивший в престижнейшем и, вероятно, небедном военном учреждении под Москвой.)
И Т. Н. говорила… Как-то сразу выяснилось, что при расставании она слово дала Булгакову — ничего не рассказывать о нем. И теперь незаметно для себя впервые нарушала обет молчания. Иногда я задавала вопросы, остро волновавшие меня. Например: как все-таки Булгаков попал в Белую армию? Ушел добровольцем? Или — врач и военнообязанный — был мобилизован деникинцами? «Конечно, мобилизован!» — решительно отвечала Т. Н. Правда, подробностей не было…
Но чаще я просто слушала, и тогда высвечивались живые мелочи — солнечные зайчики бытия. К примеру такой. Зима 1920–1921 года во Владикавказе была на редкость холодной. Очень мерзли ноги. А у Татьяны Николаевны была небольшая накидка из горностая. Горжетка. Нет, пожалуй, даже палантин. Короче, она разрезала своего горностая на куски и запихала в сапоги — для утепления. А потом, к следующей зиме, уже в Москве, извлекла эти куски из сапогов — представьте, они нисколько не попортились! — и сшила себе прелестную шапочку из горностая. С цветком. «Знаете, как я была одета зимой 1921–1922 года в Москве? Пальто из шинели, горностаевая шапочка и валенки!»
