Другой ряд книг. Л. Е. Белозерская-Булгакова перечисляет: Мольер, Анатоль Франс, Золя, Стендаль… Уже известно: Мольер на русском языке и на французском…

Диккенс! С каким увлечением помогал Булгаков Наталии Венкстерн инсценировать «Пиквикский клуб» для МХАТа. («Наташа приносила готовые куски, в которых она добросовестно старалась сохранить длинные диккенсовские периоды, — пишет Л. Е. Белозерская-Булгакова, — а М. А. молниеносно переделывал их в короткие сценические диалоги. Было очень интересно наблюдать за этим колдовским превращением. Но Наталия Венкстерн, женщина умная и способная, очень скоро уловила, чего добивался Булгаков»[186].) И потом Булгаков играл в этом спектакле роль судьи, в каковой роли запечатлен на известнейшей фотографии.

В Дневнике Е. С. Булгаковой (7 июня 1937 года): «…Куза, с вопросом, не возьмется ли М. А. делать инсценировку „Нана“ или „Милого друга“ или что-нибудь из Бальзака» (В. В. Кузa — режиссер Театра имени Вахтангова). Горестное размышление: «Разве что из-за денег, чтобы иметь возможность уехать куда-нибудь отдохнуть летом».

И продолжение через несколько дней: «Перечитала по просьбе М. А. „Нана“ и „Bel’ami“. А М. А. перечитывает „Евгению Гранде“… Не подходит это!»

Е. С. привычно называет роман Мопассана по-французски, она, вероятно, и читала его в юные годы по-французски, а Булгаков сразу же выбирает из Бальзака то, что хотя бы в какой-то степени могло бы подойти. Намеков на то, что книги пришлось разыскивать или спрашивать у знакомых, нет. Давно и буднично знакомые, книги, вероятно, просто снимают с полки…

Здесь был с детства любимый Марк Твен. (В рассказе Булгакова «Самогонное озеро»: «…Из комнаты Павловны не доносилось криков истязуемого ее сына Шурки. Я сладострастно улыбнулся, сел в драное кресло и развернул томик Марка Твена».)

И — неистребимой памятью детства же — Фенимор Купер, представленный по крайней мере двумя романами.

В уцелевшем фрагменте дневника Булгакова за 1923 год («26-го октября. Пятница. Вечер»): «Сейчас я просмотрел „Последнего из могикан“, которого недавно купил для своей библиотеки. Какое обаяние в этом старом сентиментальном Купере!»

В повести «Морфий»: «По вечерам я стал читать (про дифтерит и скарлатину, конечно, в первую голову и затем почему-то со странным интересом Фенимора Купера)…»

В «Записках юного врача» (рассказ «Пропавший глаз»): «Порою нас заносило вовсе снегом… и долгими вечерами я мерил и мерил свой кабинет и жадно хотел газет, так жадно, как в детстве жаждал куперовского „Следопыта“».

В Дневнике Е. С. Булгаковой (7 сентября 1934 года): «Мысль — делать картину из „Следопыта“. М. А. очень любит эту вещь». (Речь о неосуществившемся кинематографическом замысле Михаила Булгакова.)

На этих полках были книги о Пушкине. Книги о Гоголе. О Сухово-Кобылине. 7 апреля 1935 года Е. С. записывает в дневнике: купили «материалы Достоевского». Эту дневниковую запись раскрывает подробнее А. П. Кончаковский: «Достоевский Ф. М. Статьи и материалы. Под ред. А. С. Долинина. — Л., „Мысль“, 1935.»[187] Речь идет о только что вышедшей книге…

Здесь были энциклопедии и словари… Неизвестно, когда Булгаков приобрел многотомный «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона, но на фотографии его кабинета, сделанной Наталией Ушаковой в 1929 году, словарь отлично виден. К этому действительно очень добротному изданию Булгаков относился с большим доверием.

Не менее, чем многотомники, на эти полки интересно ставить книги поштучно — неторопливо, одну за другой.

«Одной из первых московских покупок была книга Данте с иллюстрациями Доре», — пишет со слов Т. Н. Булгаковой-Кисельгоф, первой жены писателя, А. П. Кончаковский[188], и думаю, здесь нет ошибки. Голодной московской зимой 1921–1922 года у Булгакова и Татьяны не хватало денег на хлеб и на картошку, проблемой была починка прохудившихся башмаков. Но как дешевы были прекрасные книги, распродававшиеся теми, у кого тоже не было денег на хлеб и на картошку… Стало быть, какой-то грошовый гонорар за газетный очерк так и не был донесен Булгаковым до хлебной лавки, зато дома появился роскошный Данте с иллюстрациями Доре…

В годы работы над «Белой гвардией», в 1923–1924 годах, в библиотеке Булгакова очевиден Иван Бунин: рассказ «Господин из Сан-Франциско» отразился в романе «Белая гвардия» — отразился главным образом в ритмах узловых описаний. Впрочем, он и назван в романе: «Перед Еленою остывающая чашка и „Господин из Сан-Франциско“. Затуманенные глаза, не видя, глядят на слова:

…мрак, океан, вьюгу».

«…Мрак, океан, вьюгу»… Заключительные слова рассказа Бунина Булгаков включает в свой роман как грозную и тревожную музыку…

Автор «Белой гвардии» исторически точен (по крайней мере, стремится быть исторически точным), и если герои романа читают «Господина из Сан-Франциско», значит, писатель уверен, что книга была — могла быть — у них под рукою в Киеве в 1918 году. И это действительно так. Речь идет об издании: Иван Бунин, «Господин из Сан-Франциско», Москва, 1916.

«Господин из Сан-Франциско» под рукою Булгакова и позже. Вот он почти цитируется в очерке «Путешествие по Крыму» (1925): «— Невозможно, — повторял я, и голова моя моталась, как у зарезанного». Это же явная отсылка к строке из рассказа: «Он мотал головой, хрипел, как зарезанный».

Тайные соприкосновения с этим рассказом улавливаются и в романе «Мастер и Маргарита». Остров Капри, на котором происходит действие рассказа, — та самая «Капрея» Булгакова, что была связана с именем римского императора Тиверия… Инфернальные фигуры дирижеров на дьявольском празднике жизни — директора гостиницы в рассказе и Арчибальда Арчибальдовича в «Мастере и Маргарите»… И неожиданное присутствие в рассказе Дьявола, следящего со скал Гибралтара за уходящим в ночь кораблем…

В романе «Мастер и Маргарита» есть даже словесная цитата из Бунина. «…Тот, кто еще недавно полагал, — говорит Воланд, — что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревяном ящике…» Разумеется, гроб и есть не что иное, как деревянный ящик. Но в рассказе Бунина внезапно скончавшегося «господина из Сан-Франциско» укладывают именно в деревянный ящик — в ящик из-под английской содовой…

Уверенно поставьте на нашу полку книгу Н. М. Карамзина «Письма русского путешественника» — она безусловно была в поле зрения Михаила Булгакова, когда он работал над романом «Мастер и Маргарита».

Ибо еще прежде, чем «беспокойного старика» Иммануила Канта навестил Воланд, его посетил двадцатидвухлетний Николай Михайлович Карамзин, и в «Письмах русского путешественника» это посещение отразилось:

«Вчерась же после обеда был я у славного Канта, глубокомысленного, тонкого метафизика… Я не имел к нему писем, но смелость города берет, — и мне отворились двери в кабинет его. Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный. Первые слова мои были: „Я русский дворянин, люблю великих мужей и желаю изъявить мое почтение Канту“. Он тотчас попросил меня сесть…»

Карамзин кратко излагает то, «что мог удержать в памяти из его рассуждений»; в «рассуждениях» этих речь шла о «нравственном законе» и о существовании Бога. «Но, говоря о нашем определении, о жизни будущей и проч., — рассказывал Карамзину Кант, — предполагаем уже бытие Всевечного Творческого разума, все для чего-нибудь и все благо творящего. Что? Как?.. Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное».

«Он записал мне титулы двух своих сочинений, которых я не читал… — рассказывает далее Карамзин, — и сию записку буду хранить как священный памятник. Вписав в свою карманную книжку мое имя, пожелал он, чтобы решились все мои сомнения; потом мы с ним расстались».