А как было не угореть? В советской России тиражи определялись «сверху», но роман «Мастер и Маргарита» взламывал все принятые и утвержденные планы; издательства «пробивали», издательства вымаливали у «верхов» право выпустить еще сто тысяч… ну, еще сто… тысяч, разумеется… Но даже при этих, быстро приблизившихся к первому миллиону тиражах книгу не покупали, книгу доставали — из-под прилавка, из-под полы, с большой доплатой, через знакомых продавщиц, главным образом, «обкомовских» книжных киосков (только там, в недрах партийного снабжения, было все — от красной икры и семги до дефицитных книжек).
Михаил Булгаков входил в моду. У него появились поклонники. Глаза поклонников, как это бывает у поклонников, горели сумасшедшим огнем. Словно члены загадочной секты, они опознавали друг друга по каким-то им одним известным приметам или паролям. Местом их «тусовок» стал подъезд в глубине двора дома № 10 по Большой Садовой. В топографии романа «Мастер и Маргарита» именно здесь Булгаков поместил квартиру ювелирши де Фужере — с громадным камином, цветными витражами больших окон в гостиной, полутемной передней и соблазнительными зеркалами, из которых выходят Коровьев, Бегемот и Азазелло. Поместил так убедительно, что кажется, стоит толкнуть дверь — и вы попадете именно в эту квартиру, которой никогда здесь не было и быть не могло, а была, впрочем, очень давно, в начале 20-х годов, грязная, шумная, пьяная и скандальная «коммуналка», в которой какое-то время жил и мучился Булгаков…
Основным «пунктиком» поклонников стала уверенность, что действие ряда страниц «Мастера и Маргариты» происходило вот здесь, на этих ступенях и лестничных площадках, по мнению поклонников, точнейшим образом («один к одному») описанных в романе.
Теперь стены, потолки и, кажется, даже ступени лестницы в этом бедном подъезде поклонники самозабвенно изрисовывали изображениями Воланда, Бегемота, Маргариты и клятвенными обращениями к героям любимого романа. Время от времени из домоуправления приходили терпеливые маляры, приволакивали козлы и стремянки и восстанавливали чистоту. Но поклонники были неукротимы и снова разрисовывали стены и высокие потолки, таинственным образом обходясь без козел и без стремянок. Жильцы беспокойно вставляли новые замки в парадную дверь, но поклонники Воланда бесстрашно взламывали замки и, презирая милицию, несли свою вечернюю вахту на ступенях.
Москвичи и «гости столицы» бегали смотреть этот цирк. Выдающиеся умы обращались в правительство, требуя создать здесь, вокруг этих изрисованных стен и заплеванных ступеней, «булгаковский центр», но главное, конечно, «булгаковский фонд». «Фонд» — это звучало особенно заманчиво. Слабо протестовал Виталий Яковлевич Виленкин, когда-то завлит МХАТа, один из немногих, еще помнивших живого Булгакова. «Нечто абсолютно антибулгаковское, — писал он, — называют „народной тропой“!.. Я представляю себе, как бы этот человек, который любил писать при свечах и канделябрах, простой ручкой и чернилами в обыкновенных школьных тетрадях, человек, не терпевший никакой суеты, никакого вторжения „улицы“ в свой писательский мир, как бы он протестовал против подобного…»[397]. Но Виленкина, конечно, никто не слушал.
По Москве пошли самодеятельные экскурсии. На одной из таких экскурсий, и именно в доме по Большой Садовой, где-то на рубеже 70-х и 80-х годов я побывала.
Это была замечательная экскурсия. Некто, еще вчера называвший себя инженером-химиком («Много вас тут химиков во фронтовой полосе», — навязчиво и ни к селу ни к городу бухала в голове фраза из «Бега»), теперь водил доверчиво теснящихся москвичей вверх и вниз по узким лестничным маршам, не слишком точно пересказывая строки романа[398]. Вот здесь, показывал он, из этой двери (видите — № 50) Азазелло выставил на площадку дядю Берлиоза… А этажом ниже (вот и номер — 48) выглядывала со своим бидоном «чума» Аннушка… Там, еще ниже, на третьем этаже, раскашлявшаяся Маргарита спугнула сидевшего на деревянном диванчике человека в кепке… А совсем внизу, у входа, сохранилась в полной неприкосновенности каморка с выбитым стеклом — бывшая швейцарская — в которой Поплавский, сидя на каком-то обрубке, ожидал, что же будет с буфетчиком, направлявшимся в квартиру 50…
Экскурсанты зачарованно слушали. Вчерашний инженер поворачивал свою послушную паству лицом к двери, когда говорил об окне, в которое высунулась Аннушка, и лицом к свету окна, когда толковал о диванчиках на темных площадках. О швейцарской, расположенной внизу, у входа, он повествовал исключительно на самом верхнем этаже, и когда переполненные впечатлениями слушатели спускались на первый, они уже не смотрели по сторонам и не замечали, что никакой швейцарской здесь нет, и никогда не было, и не могло быть, поскольку вход в этот подъезд беден и узок, небольшое пространство, в которое вы попадали со двора, нельзя было даже назвать вестибюлем и швейцара тут не предполагалось.
Да, решительно ничего из рассказанного не могло бы произойти здесь.
Правда, Азазелло в романе вывел дядю Берлиоза на площадку лестницы именно из квартиры под номером 50. Но далее он «открыл чемодан, вынул из него громадную жареную курицу без одной ноги… Затем вытащил две пары белья, бритвенный ремень, какую-то книжку и футляр и все это спихнул ногой в пролет лестницы… Туда же полетел и опустевший чемодан. Слышно было, как он грохнулся внизу, и, судя по звуку, от него отлетела крышка».
Увы, здесь Азазелло не стал бы «спихивать ногой в пролет» чемодан и прочее имущество Поплавского: в этом подъезде практически нет пролета — здесь лестничные марши расположены экономно, почти вплотную друг к другу…
«Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и всей этой курицей плашмя, крепко и страшно так ударил по шее Поплавского, что туловище курицы отскочило, а нога осталась в руках Азазелло… Да! Все смешалось в глазах у Поплавского. Длинная искра пронеслась у него перед глазами, затем сменилась какой-то траурной змеей, погасившей на мгновенье майский день, — и Поплавский полетел вниз по лестнице, держа в руке паспорт. Долетев до поворота, он выбил на следующей площадке ногою стекло в окне и сел на ступеньке. Мимо него пропрыгала безногая курица и свалилась в пролет».
Опять не существующий в знаменитом подъезде «пролет»! Но главное, никаким образом не мог Поплавский попасть ногою в стекло, если бы событие происходило в этом подъезде: окно здесь расположено высоко и чтобы достать до него ногою, несчастному пришлось бы не «сесть на ступеньке», а разве что стать на руки и попытаться дотянуться до окна каблуком…
Спустившись этажом ниже, «Поплавский сел на деревянный диванчик на площадке и перевел дух». На таком же диванчике, или скамейке, сидит — несколько глав спустя — наблюдающий за квартирой № 50 человек… Но в разрисованном поклонниками подъезде на Садовой никогда не было деревянных скамеек-диванчиков! Для них здесь просто нет места…
А «любознательная» Аннушка, бросившаяся к окну, в которое кверху ногами вылетел Алоизий Могарыч «в одном белье, с чемоданом в руках и в кепке»? Вспомните: Аннушка «охнула и сама устремилась к окну. Она легла животом на площадку и высунула голову во двор, ожидая увидеть на асфальте, освещенном дворовым фонарем, насмерть разбившегося человека с чемоданом. Но ровно ничего на асфальте во дворе не было».
Окна в этом подъезде, как я уже заметила, расположены высоко, и никакого не было резона Аннушке «ложиться животом на площадку», если только она не хотела уткнуться носом в глухой и пыльный угол. Да и не увидела бы она, если бы ей и удалось взлететь к окну, не только разбившегося «человека с чемоданом», но и самого асфальта, освещенного дворовым фонарем. Штука в том, что окна в подъезде знаменитого дома выходят не на асфальт двора, а в противоположную сторону…
Придется признать, что в романе Булгаков описал какой-то другой подъезд, в котором были и пролеты между лестничными маршами, и деревянные диванчики на площадках, и окна, расположенные вровень с полом и выходившие на асфальтированный, освещенный фонарем двор. А может быть, он просто выдумал свой подъезд — по образцу очень многих, похожих и не похожих один на другой московских подъездов его времени…
