Отяжелевший, но все еще сильный и властный, волевой и умный человек… Выдуманный Булгаковым, сошедший со страниц романа Пилат совершенно реален и давно потеснил исторического.
В сегодняшнем Иерусалиме зримых следов Пилата нет; разве что тенью он пройдет в вашем, воспитанном литературой воображении. А в приморской Кесарии, той самой, что некогда называлась Кесарией Стратоновой и в которой находилась резиденция прокуратора, его присутствие ощутимо. В парке-музее можно склониться над большим камнем, вывалившимся из древней кладки; разобрать сохранившиеся следы выбитой на камне надписи — имя императора Тиберия, чуть поврежденное имя Понтия Пилата (<Pon>tius Pilatus) и обломки еще двух слов, из которых, как утверждают археологи, следует, что был названный Понтий Пилат префектом Иудеи. (Не прокуратором, как было принято считать до сих пор, а префектом, что, впрочем, примерно одно и то же.) Камень обнаружен при раскопках относительно недавно — в 1961 году, много лет спустя после смерти Михаила Булгакова.
Каменные ярусы амфитеатра в Кесарии сохранились и приведены в порядок. Вот отсюда, показывает экскурсовод, проходили в амфитеатр знатные римляне, большие любители как театральных, бескровных, так и бойцовых кровавых зрелищ. Стало быть, отсюда проходил в амфитеатр Понтий Пилат… Всадник Золотое Копье, он, конечно, и в зрелом возрасте отлично держится верхом, но сюда он приходит пешим, в сопровождении преданных солдат охраны, по пути с наслаждением вдыхая легкий влажный ветер с моря, — резиденция прокуратора рядом… Отодвинувший исторического, знакомый нам булгаковский Пилат, уже чуть лысеющий, в белом плаще с кровавым подбоем, так и не сумевший сделать Левия Матвея библиотекарем…
«Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя», — говорит Воланд. «…Выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили…» И камень с поврежденной временем надписью, и каменные ступени амфитеатра кажутся фантастическим подтверждением достоверности вымысла.
Однако Б. В. Соколов уверен, что знает о булгаковском Пилате совсем другие вещи, якобы писателем от читателей утаенные. И щедро излагает эти другие вещи в своей «Энциклопедии».
«…Широко известное лихоимство, — пишет Б. В. Соколов, — пятого прокуратора Иудеи <…>. Известно, что именно из-за непомерных поборов с населения Пилат и был смещен в конце концов со своего поста»[302]. И далее: «Булгаковский П<илат> сильно облагорожен по сравнению с прототипом, поэтому его взяточничество и стремление к наживе спрятаны в подтекст»[303]. По мнению Б. В. Соколова, даже титул Золотое Копье полон обличающей иронии: «…прокуратор именуется <…> Всадником Золотое Копье, очевидно, как за меткий глаз, так и за любовь к золоту»[304].
Облагорожен? Может быть. Я бы сказала точнее: укрупнен. Но — спрятанные в подтекст взяточничество и стремление к наживе? Напомню, подтекст — это информация (характеристика, мысль), не декларированная прямо и тем не менее силой искусства присутствующая в художественном произведении.
В романе Булгакова «лихоимства» Пилата нет — ни взяточничества, ни вымогательства, ни незаконных поборов. Нет в тексте, нет и в подтексте. Пилат романа в конфликтах с Синедрионом и первосвященником уверен, что стремится поступать в интересах дела, по праву римской власти и в соответствии со своей должностью.
И титул Золотое Копье явно подчеркивает не что иное как высокое положение и личные военные заслуги прокуратора. «…Это я говорю тебе — Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!» — высокомерно и гордо напоминает он Каифе.
И далее: «— Мы теперь будем всегда вместе, — говорил ему во сне оборванный философ-бродяга, неизвестно каким образом ставший на дороге всадника с золотым копьем». Перед нами два социальных полюса, на которых находятся персонажи, чьи пути так важно и так трагически пересеклись. Вот он — подтекст…
Бесспорно, наместники Рима в провинциях не стеснялись обогащаться. Об одном из них даже сложилось присловье: «Он приехал бедным в богатую провинцию и уехал богатым из бедной провинции». Не исключено, что исторический Пилат не отличался от других (или отличался в худшую сторону, как утверждает Б. В. Соколов). Филон Александрийский, характеризуя Пилата, пишет о «взятках, оскорблениях, лихоимстве, бесчинствах, злобе, беспрерывных казнях без суда, ужасной и бессмысленной жестокости»[305].
Но важно, что доступная Булгакову литература, обвинявшая Пилата в жестокости, в презрении к народу Иудеи, в непонимании религии и обычаев этого народа, вопросы мздоимства и хищничества обходит.
«Это был человек высокомерный и жестокий, с презрением относившийся к иудейскому народу. Его прокураторство было ознаменовано многими жестокостями и несправедивостями, до крайности ожесточившими против него весь народ». («Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона, статья «Пилат».)
«В Иудее он известен своею надменностью и бесстыдной жестокостью», — пишет Ф. В. Фаррар.
Фаррар рассказывает, что, едва утвердившись в должности, Пилат «дозволил своим воинам принести ночью из Кесарии в Иерусалим серебряных орлов и довел до бешенства иудеев, которые видели в этом языческое осквернение их святыни». После тяжелых и яростных столкновений, сопровождавшихся вызовом войск, все-таки серебряных орлов пришлось вернуть в Кесарию. Потом Пилат в Иерусалиме, во дворце Ирода, в котором он останавливался, «повесил несколько золотых щитов, посвященных Тиверию». Тут уж пошла письменная жалоба к императору от, как выражается Фаррар, «старейшин», и щиты были сняты — на этот раз по приказу императора[306].
Примерно то же рассказывает и Н. К. Маккавейский, только у него, «едва вступив в должность», Пилат «приказал своим солдатам ночью перенести из Кесарии в Иерусалим» не серебряных орлов, а «те небольшие поясные изображения императора, которые были украшением на военных значках его легионов», и посвященные Тиверию щиты названы не золотыми, а позолоченными[307].
А Ренан — несмотря на известную ему и признаваемую им жестокость Пилата — называет прокуратора «хорошим администратором» («Все известные нам деяния Пилата рисуют нам его как хорошего администратора»); в конфликтах Пилата с иудеями явно занимает сторону Пилата; пересказывая же Филона Александрийского: «Они <иудеи> находили его <Пилата> жестоким, надменным, вспыльчивым, обвиняли его в невероятных преступлениях», — как видите, обвинение Пилата в лихоимстве опустил[308].
В названных сочинениях излагается также — весьма однотипно, поскольку восходит к «Иудейским древностям» Иосифа Флавия — и история о том, как Пилат однажды посягнул на сокровищницу храма: попытался изъять (или даже изъял — тут в повествовании неясность) ценности святилища, но отнюдь не в целях личного обогащения, а единственно для устройства нового водопровода, который подавал бы в Иерусалим воду «из источников Соломоновых». Это событие закончилось огромным возмущением народа (Иосиф Флавий говорит о «десятках тысяч» взбунтовавшихся) и массовым кровопролитием…
Вся эта информация, Булгаковым проработанная, продуманная, преображенная, отразилась в романе в краткой и яростной речи Пилата, обращенной к Каифе: «Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой час, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою! Вспомни, как мне пришлось из-за вас снимать щиты с вензелями императора со стен, перемещать войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится!»
