Однажды — это было несколько неожиданно — Паршин приехал ко мне в гости, в Харьков, на один день — от поезда, прибывшего утром, до поезда, убывающего вечером. Оказался интересным собеседником, и мы с удовольствием провели с ним почти весь день. Тем более, что я по привычке при Паршине помалкивала, и мужчины беседовали главным образом вдвоем. А в какой-то момент он вдруг сказал, что магнитофонные записи Т. Н. у него с собой и он хотел бы перезаписать для нас фрагмент; конкретно — о семье Татьяны Николаевны и о ее детстве. Муж немедленно притащил наш тяжелый магнитофон-чемодан, разыскал коробку со свежей лентой, и пока мы весело обедали, две боббины безмолвно кружились, одна — делясь информацией, другая — эту информацию копируя.

Почему-то ни при госте, ни даже после его отбытия я не стала прослушивать эту магнитную запись. Детство ли Таси меня мало занимало в тот момент, или я была сверх головы погружена в другие работы, но лента в течение нескольких следующих лет тихо лежала в своей картонной коробке, и я вспомнила о ней только тогда, когда пришло время расставаться с Россией.

И тут, в размышлении о том, чтo в переполненных вещами, книгами и рукописями комнатах оставить, бросить, раздать, раздарить, что все-таки взять с собою — 40 кг дозволенного груза! — я поставила наконец эту запись.

Это оказалась прекрасная запись — она очень хорошо звучала. Это был счастливо знакомый мне, прекрасно узнаваемый голос Татьяны Николаевны. И в это самое время — такое совпадение! — в руках у меня оказалась только что вышедшая книга Паршина «Чертовщина в американском посольстве в Москве», содержащая, в числе прочих его сочинений, тексты бесед с Т. Н.: «Из семейной хроники Михаила Булгакова».

Я открыла книгу и включила магнитофон. И тут произошел сюрприз номер один: в тексте опубликованном по сравнению с текстом звучащим оказалось много несовпадений. Причем это не было простым редактированием, иногда неизбежным при переводе устной речи в письменную. Это были произвольные и слишком обильные различия. И объяснить их было нечем.

Мне предстояло отправлять книги по почте, и я не знала, дойдет ли книга Паршина. Коробку с драгоценной лентой, пожалуй, лучше взять с собой, в одном из двух, дозволенных мне чемоданов, но я не знала, не будут ли придираться таможенники, не знала, что вообще меня ждет по дороге, довезу ли я эту запись.

(Мой верный товарищ, портативная пишущая машинка «Эрика», — в качестве «ручной клади»; и еще разрешенное «в пределах одного килограмма», самое необходимое, что можно держать в руках, на коленях, — том из только что вышедшего пятитомника Булгакова с впервые выправленным по оригиналам текстом «Мастера и Маргариты».)

Поэтому я расчехлила пишущую машинку, заложила в нее бумагу на два экземпляра и тщательно (в двух экземплярах) зафиксировала все противоречия, нестыковки и несовпадения между звуковым и печатным повествованием Т. Н. Отпечатанные экземпляры — по одному — уложила в два разных пакета с другими бумагами, в надежде, что хотя бы один из этих пакетов почта доставит…

Как правило и по известному «закону подлости» дублирующиеся пакеты приходили либо оба, либо не приходил ни один. В данном случае ни один из двух экземпляров моего конспекта не пришел. А книгу Паршина я получила. И на коробку с магнитной записью никто не покусился в дороге, она доехала благополучно. Но прослушать ее оказалось невозможно: я приехала в мир других технологий.

Устарела пишущая машинка — ни обслуги, ни «сопутствующих товаров». Первую книгу в изгнании я на своей «Эрике» все-таки отстучала; для второй пришлось переходить на компьютер. Устаревшего магнитофона, который мог бы дать жизнь моей «боббине», не нашла.

Лента цела, вот она лежит в своей коробке. Сохранилась ли запись, неизвестно. На коробке отпечатаны жесткие правила: хранить при t° не ниже… хранить при t° не выше… А в моем эмигрантском жилище неделями бывало и ниже, а выше — сплошь, по полугоду. Или запись все-таки жива, и я когда-нибудь услышу голос Т. Н.?

А потом дошла очередь и до внимательного чтения книги Паршина. И тут меня ожидал сюрприз номер два.

Боже, что посыпалось на мою бедную литературную голову из этой книги! В машинописи, с которой Паршин познакомил меня в середине 80-х, конечно, ничего подобного не было: автора такого сочинения я не стала бы принимать у себя в доме.

С особой страстью (и ссылками на Т. Н.) Леонид Константинович доказывал — махом — что в моей книге «Творческий путь Михаила Булгакова» все вранье. Причем по накалу обличения можно было понять, что все, что я написала прежде и еще напишу в будущем — тоже вранье. Поскольку Татьяна Николаевна никогда не читала эту книгу, каковой факт засвидетельствован государственным нотариусом с приложением государственной печати!

В качестве убийственных аргументов Паршин приводит две имеющиеся у него магнитофонные записи. В одной: «Л. Паршин: А вам Яновская не давала читать книгу, которую она написала о Булгакове? Т. Кисельгоф: Показывала только. Листочки я просмотрела и не стала читать». (Здесь следует ссылка на страницу неопубликованной стенограммы.) «Эти слова, — продолжает Л. К. Паршин, — записаны и заверены государственным нотариусом… Сказанного достаточно для того, чтобы относиться к этой книге (то есть, к книге „Творческий путь Михаила Булгакова“. — Л. Я.) с должной осторожностью».

И в другой записи: «А вот что говорит Татьяна Николаевна: „Приезжает эта самая Яновская… (здесь купюра, сделанная Паршиным. — Л. Я.), и вот она показывает мне — такая стопа. Она написала все о Булгакове. Я только не читала“» — и снова отсылка к странице никому не доступной, но, по словам Паршина, заверенной государственным нотариусом стенограммы[256].

Любопытно, что там на самом деле — «листочки» или «вот такая стопа»? И что было все-таки сказано Татьяной Николаевной в мае 1981 года и что склеено позже, уже после ее смерти, поближе к сдаче в набор сочинения Паршина, когда как раз — опять-таки по совпадению — разворачивалась объявленная булгаковедами «охота на волков», причем роль «волка в загоне» предназначалась мне, а Паршин ужасно боялся опоздать на увлекательное мероприятие.

Как известно, охота не получилась: я ушла через красные флажки и выходки Паршина и прочие оскорбления вдогонку звучали дальним и уже безопасным лаем. Так стоит ли тревожить прошлое? и не лучше ли следовать традиции: кто старое помянет и т. д.? Но в нашем сюжете участвуют не двое (Паршин и я); в него поневоле включено третье лицо — Татьяна Николаевна Кисельгоф, некогда носившая фамилию Булгакова. Поэтому кратко коснуться сочиненного Паршиным сюжета придется.

Т. Н. действительно никогда не читала и никак не могла читать книгу, вышедшую через полтора года после ее смерти. И не стоило беспокоить государственного нотариуса: достаточно открыть книгу с конца — там под последней строкою традиционно значатся даты написания: 1978–1981. А у Т. Н. я была в апреле 1975 года, больше никогда с нею не виделась и рукопись по почте ей не посылала.

Да, издательский договор был заключен осенью 1978 года. И ни в коем случае до подписания этого договора, который пробил без каких бы то ни было моих просьб К. М. Симонов, я не собиралась браться за книгу: с меня было довольно предыдущих катастроф. Рукопись была завершена в самом конце 1981 года — в соответствии с договором; в начале 1982-го шло ее беспощадное редактирование; окончательные издательские вивисекции состоялись в конце апреля 1982 года, когда Т. Н. уже не стало; а впереди было долгое, глухое выдерживание книги в Главлите, пугающие слухи, доходившие в издательство из Главлита, и последняя, уже главлитовская, расправа над текстом осенью 1983 года, перед подписанием в печать. (Как такие вещи переносит автор? Плохо переносит. Вроде полостной операции без наркоза. Тем не менее на все это я шла, приняв, после гибели первых двух книг о Булгакове, твердое решение: эту — выпустить.)

В декабре 1983-го книга вышла наконец в свет, и только тут, полагаю, Паршин узнал о ее существовании. Предварительной рекламы не было, ибо до последнего дня оставалось неизвестным, выйдет ли книга. Я же, освоившая опыт Михаила Булгакова, с посторонними никаких разговоров о книге не вела.