— А ты откуда знаешь, что помрет? — заинтересовался Николай Григорьевич Боровиков, буровой мастер отряда. Он поднял на Потапа большую, заросшую седыми волосами голову и уставился любопытными глазами.

— Потап много лет живет, он все знает, — с достоинством ответил Потап, имевший привычку говорить о себе в третьем лице. — Потопить собачку надо.

Не откладывая дела в долгий ящик, он уже собрался засунуть щенка в мешок, когда Николай Григорьевич остановил его.

— Зачем топить, лучше нам отдай. Пригодится в отряде.

Узкие глазки Потапа загорелись хитрым огоньком. Он отбросил капюшон малицы и почесал пятерней давно не стриженный затылок.

— Если тебе нужна собачка, зачем тогда даром отдавать. Продавать буду. — Он весело рассмеялся, показывая тронутые желтизной зубы.

— Вот тебе и на! — удивился мастер. — То утопить хочешь, то деньги просишь.

— Зачем деньги, — хитро подмигнул Потап, — давай пол-литра спирту, денег не надо будет.

Спирт в поселке за зиму весь выпили, а весенних товаров еще не завозили, но в продовольственном запасе, который брали с собой в тундру буровики, хранилось несколько бутылок с огненной жидкостью. Их берегли на какой-то крайний случай — если кто заболеет или простынет, выкупавшись при переправе в ледяной воде.

— Ну как, ребята, берем пса? — обратился Николай Григорьевич к товарищам по отряду.

— А на кой бес он нам сдался? — позевывая, лениво сказал Николай Николаевич, помощник мастера с писательской фамилией Лесков. Когда он зевал, большой кадык его вяло шевелился под выдубленной пергаментной кожей. — Еще спирт тратить, лучше самим выпить. — Не поворачивая головы, он скосил глаз в сторону беспомощного щенка и тонко со свистом сплюнул.

— Так… Один, значит, против… А ты что скажешь, Саня?

— С собакой чесать по тундре весельше. Честно, — неожиданно ответил Саня, сквернослов и забулдыга.

Это был веселый, тощий, всегда небритый мужчина, лет за сорок, с маленькой головой, венчавшей нескладную сутулую фигуру.

— Конечно, веселей с собакой, — поддержала Саню радистка Валя, единственная в экспедиции женщина, которая не могла скрыть свой возраст: год ее рождения был предательски вытатуирован на запястье правой руки.

— Тут, мил человек, обмерковать надо, что к чему, — веско протянул еще один Николай, по отчеству Иванович.

Так как в отряде сошлись три человека с одним и тем же именем, то их для сокращения звали иногда по номерам, как царей: Николая Григорьевича — Николаем Первым, Николая Николаевича — Вторым и Николая Ивановича — Третьим. Николай Третий был мужчина уже в возрасте, расчетливый, степенный, с короткими рыжеватыми усами, росту невысокого и плотный в теле. В буровом отряде он, как и Саня, числился рабочим.

— А твое мнение? — Николай Григорьевич обратился к трактористу Иреку, острому на словцо татарину.

Ирек любил поговорить, поддеть кого-либо, но сейчас только блеснул смородинными быстрыми глазами и согласно кивнул в ответ. Он брился перед осколком зеркальца и надувал впалые иссиня-черные щеки.

— Ну ладно, — сказал Боровиков, подумав. — Всегда брали с собой животное, возьмем и сейчас.

По праву старшего, возглавлявшего этот маленький коллектив, он принял решение: вскрыл ящик, в котором лежали самые ценные продукты, и достал бутылку спирта.

Так в буровом отряде номер два, обслуживавшем поисковую партию геологов, появился щенок, которому дали человечье имя Ванька.

Как жил Ванька последние три месяца я не знал, потому что через несколько дней после его покупки уехал к рыбакам на Ямал, оттуда к оленеводам, гнавшим стада на север, потом к зимовщикам на берегу Карского моря. У меня была одна цель — смотреть, слушать, запоминать, чтобы потом, вернувшись домой, написать обо всем виденном.

О Ваньке, сказать по совести, я забыл в суматохе кочевой жизни. Но когда, подлетая к лагерю, увидел бестолково снующего между палатками белого пса, то сразу же вспомнил поселок на берегу Обской губы, странный торг с Потапом и немощного, обреченного щенка, чья жизнь была куплена за бутылку спирта.

Ванька бросился нам навстречу первым. Как всякий артельный пес, он без подозрения относился к чужим людям и думал, что все одинаково хороши и добры к собакам.

— Значит, опять к нам, — добродушно сказал Николай Григорьевич, проводив самолет. И тут же не выдержал, чтобы не похвастать — А Ванька-то вырос, видели?

Ванька вертелся под ногами. Множество мошек, толкавшихся в воздухе, лезли ему в глаза, но пес не терял оптимизма. Он дурашливо хватал заготовленные на топливо гнилушки лиственницы и разбрасывал их во все стороны, победоносно посматривая на нас и не обращая никакого внимания на крики поварихи — ненки тети Кати.

— Ванька дрова колет, — пояснил мастер, не сводя довольного взгляда с собаки.

— Ай да Иван, вот дает! — обрадовался Саня. Он вышел из палатки и, вытянув из грязной клетчатой рубахи длинную шею, с восхищением уставился на Ваньку выпученными глазами.

За Саней, услышав восторженные восклицания, показался усатый Николай Иванович. Виновато улыбаясь, как бы стыдясь, что занимается такими пустяками, он тоже стал наблюдать, как Ванька, пытаясь захватить поленце, во всю ширь раскрывал челюсти, показывая розовую пасть и черные губы.

Ванька был, пожалуй, единственной утехой буровиков, единственным развлечением, которое они себе позволяли. Четыреста километров отделяли их от ближайшего жилья, и эти четыреста километров были безлюдной тундрой, покрытой бесконечными кочками, ползучими рощицами карликовой березки и мелкими безрадостными озерами.

Чувствуя на себе общее внимание, Ванька попробовал съесть горькую веточку полярной ивы и комок ягеля, похожий на застывшую мыльную пену, а потом тер морду о воглую землю. Наконец все это ему надоело, он ткнулся носом в руку Николая Григорьевича и без всякого понукания протянул лапу.

Это вызвало бурю восторга.

— Ишь, шельма, сахару просит! — закричал на всю тундру Саня.

— Сахару и так мало, нечего сахар разбазаривать, — по привычке буркнула из-за костра повариха тетя Катя. Было у нее смуглое, немолодое, все в подушечках лицо, приплюснутый маленький нос и узкие глаза, будто она когда-то в детстве прищурилась однажды, да так и осталась прищуренной на всю жизнь.

— Ты, Катя, не серчай. От обеда остался.

Боровиков извлек из глубины кармана обсыпанный табачными крошками кусочек рафинада, и Ванька, взвизгнув от предвкушаемого удовольствия, встал на задние лапы.

— Глянь-ка, Николай Второй, служит Ванька! Ну и акробат! — захлебываясь от восторга, крикнул Саня.

Помощник мастера не пошевелился. Он сидел на берегу озера и смотрел вдаль.

Еще раньше, в поселке, я заметил, что на Лескова иногда нападала хандра, тогда он вскидывал на плечо двустволку и уходил в тундру или же садился поодаль от товарищей и невесело смотрел в одну точку. Так и сейчас.

— Что, скучаете, Николай Николаевич?

Лесков неохотно отвел от озера водянистые с прищуром глаза.

— Да вот на гагар смотрю… Вольные птицы…

— «А гагары тоже стонут, — им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни», — продекламировал услышавший наш разговор Ирек, но Лесков пропустил его слова мимо ушей.

— Вольные птицы, — повторил он.

Николай Николаевич тоже был в летах, но, как говорят, сохранился. Чувствовалось в его лице что-то хищное, птичье — прямой с горбинкой нос, выступающий подбородок, узкие губы и вьющийся чуб того неопределенного цвета, в котором долго незаметна седина. То ли по привычке, то ли потому, что на базаре в городе можно было по дешевке купить поношенное военное обмундирование, он носил офицерскую гимнастерку, галифе, а поверх казенный овчинный полушубок и кубанку, которую надевал набекрень.

— Николай Николаевич, кушать иди! — крикнула повариха.

Лесков неохотно поднялся с ящика, словно его отвлекли от важного дела. Он равнодушно прошел мимо резвящегося Ваньки и его восторженных почитателей, так и не удостоив вниманием ни людей, ни собаку.