Несмотря на искренние обязательства Ричарда в крестовом походе, его действия на Святой земле не получили единодушного одобрения со стороны духовенства. Критики восстали против роли Ричарда за границей. Его упрекали, в частности, в том, что он старался ради своей славы, что больше внимания уделял операциям по укреплению личного престижа и выгоды в Сицилии, Кипре и даже, без особого успеха, на Святой земле, а также в том, что у него были дипломатические и довольно дружеские отношения с Саладином, с его братом и с сарацинами вообще. Французы прежде всего обвиняли его в заключении мирного договора с врагом^41[745], и Амбруаз вынужден его оправдывать при каждой возможности, свидетельствуя мимоходом о плохом мнении, циркулировавшем по этому поводу по крайней мере в части армии. Он, например, подчеркивает, что даже во время дипломатических переговоров, отмеченных взаимными визитами и обменом подарками, Ричард продолжал бить врагов и рубить головы врагов, которые он выставлял напоказ в христианском лагере, и что подарки, полученные от сарацинов, никому не причинили вреда, в противоположность действиям некоторых христиан, которые «воровали из его кошелька» — если бы не эти последние, Ричард завоевал бы всю Сирию, заявляет он вопреки очевидности^42[746].

Его колебания, оцененные как излишняя осмотрительность и нежелание двинуться по направлению к Иерусалиму, когда все крестоносцы, в том числе из его лагеря, желали освободить Святой город и Гроб Господень, навлекли на него еще больше критики и непонимание со стороны его верного сторонника Амбруаза, который разделяет в этом вопросе точку зрения французов, являвшихся обычно целью его сарказма. Результатом этого, как мы знаем, были возросшие глубокие разногласия между крестоносцами, и Гуго Бургундский составил о Ричарде «плохую песню», иронизируя по поводу бесславного поведения короля, который ответил ему песней такого же рода, высмеивавшей герцога. Амбруаз, однако, полностью преданный делу короля Англии, порицает такой образ действий: Бог не мог отдать победу, как он это сделал во время Первого крестового похода, столь разобщенной и мало озабоченной делом армии^43[747]. На протяжении всего рассказа он пытается стереть этот образ крестоносцев, связанный не только с Филиппом Августом, который очень быстро вернулся назад, чтобы устроить с Жаном Безземельным заговор против Ричарда, но также и к последнему, чей несвязный выбор и слабые результаты они подчеркивали. Сам Амбруаз предоставляет этому доказательства, раскрывая причины, побудившие его написать, — прежде всего, желание оправдать крестоносцев, которые столько страдали за Господа и испытали беды не только в Сирии, но и во время дороги домой, когда многие погибли на море, во время кораблекрушений:

«Многочисленны те, кто, будучи неосведомленным, много раз рассказывали, в своем сумасшествии, что они ничего не делали в Сирии, так как они не завоевали Иерусалим. Но они не очень хорошо знали о том, что случилось, и порицали, ничего не зная, ни разу не ступив туда ногой. Что же до нас, кто там был, кто видел, что там произошло, и вынужден был вынести те же муки, мы не должны врать по поводу того, что перенесли те, кто страдал во имя Бога, и что мы видели собственными глазами^44[748].

Амбруаз не единственный, кто принимает во внимание эти неблагоприятные слухи по поводу крестоносцев. Рауль де Коггесхолл также упоминает о них. Более того, он их разделяет. Для него все горести, которые они испытали на обратном пути, кораблекрушения, разделения, засады, различные сложности, даже пленение, в том числе и Ричарда, — все это является результатом высшего наказания «дезертирам Бога», которые не выполнили миссию, которая была на них возложена. В его план входила передача им Иерусалима и Святой земли, и они смогли бы подчинить страну, если бы сражались, вместо того чтобы сдаться. Смерть Саладина, за которой последовали споры его наследников, является тому доказательством^45[749]. Значение присущей справедливости еще является фундаментальным компонентом средневекового мировоззрения. Провал и горе свидетельствуют о неблагосклонности Господа и о его наказании^46[750].

Невозможно не заметить в ангажированном рассказе трувера-жонглера Амбруаза пропаганду, главным образом предназначенную для того, чтобы «поправить дела» крестоносцев, и особенно Ричарда. Однако даже в этом рассказе внимание акцентировано на рыцарских добродетелях короля Англии, совершенных на Святой земле во благо Божьего дела и христианства, но восхваление их показывает, насколько они присущи самому Ричарду, проявившему себя, особенно во время крестового похода, как модель короля-рыцаря.

Каковы же добродетели, которые так нравится восхвалять и которых ожидают от каждого члена этого сословия с момента его рождения? Литература того времени, лучше чем любой другой источник, предоставляет нам их отражение. Эпические песни, посвященные таким персонажам, как Роланд, Оливье, Айоль, Гийом Оранжский, Жерар Руссийонский, Гарен де Монглан или Рено де Монтобан, превозносят, прежде всего, храбрость, военное мужество, физические и моральные качества, которые делали из героя несомненного воина. Романы, ни в чем не принижая эти чисто военные качества, которые всегда составляли основную черту романтических героев, добавляют ко всему прочему другие более куртуазные добродетели, которые Церковь сразу же пытается христианизировать или скорее изменить и сосредоточить в форме своих собственных доктрин, как она пыталась сделать раньше для войны, с крестовым походом.

Этот процесс разработки и восстановления происходит даже в эпоху Ричарда, и нельзя еще полностью применить к рыцарству его времени идеализированный образ, который нам рисуют романы начала XIII века и, в частности, написанный Раулем де Уденом в 1210-1220 годах Roman des eles — «катехизис идеального рыцаря», по определению великого романиста Александра Миша^47[751]. К этому времени храбрость не только является синонимом к слову «военное мужество», но также означает ценность, залог признания, который воспитывает человека. Рауль де Уден превозносит над всеми рыцаря, символ gentillesse (благородства), что, по его словам, является залогом достойного поведения. Два крыла, упомянутые в названии его поэмы, называются «Щедрость» и «Учтивое поведение».

Первое — «Щедрость» — учит хорошо давать, щедро, без расчета и намерения получить что-то взамен; второе — «Учтивое поведение» — учит хорошо вести себя в обществе, отвергнув гордыню, бахвальство, чванство, злословие, зависть, но любя радость, песни и дам. Автор по этому поводу предается долгому рассуждению на тему любви, ее радостей и горестей, ее счастья и ее угроз, сравнивая ее с морем, вином и розой^48[752].

Этот маленький учебник знаний правил хорошего тона восхваляет в основном физические качества и формы поведения, которые под влиянием поэтов и романистов понемногу усваиваются, чтобы сделать из рыцаря модель идеального аристократа, приобщенного к культуре, приветливого и любезного, умеющего жить и любить, пить, петь и ухаживать за дамами. Удивляет тот факт, что из-под пера этого человека, воспитанного в духе церкви, вышла лишь краткая ссылку на миссию, которую Церковь так давно пыталась приписать рыцарству. Оно должно почитать и защищать церковь, поскольку, как пишет он и как выражается позднее Дама с озера в воспитании Ланселота, для этого она и была когда-то создана. Самая лучшая «добродетель» в ее глазах это «Святую Церковь прославлять*.