Возможно, это отчасти причина, по которой Матвей Парижский, пересказывая то же событие, более благосклонен к Гийому, которого он тоже представляет как защитника обездоленных против угнетений знати, но не осуждает его за это. Он видит в нем хорошего человека, имеющего в городе хорошую репутацию, называет его «большим, крепким, бесстрашным» и подчеркивает, что мероприятие по его поимке не было законным. Он его изображает защищающимся ножом, но не говорит об убийстве положительно. Причины, побудившие Гийома, кажутся Матвею Парижскому законными — он только хотел, сопротивляясь единственному суждению власть имущих, потребовать одинаковое налогообложение для всех, пропорциональное возможностям каждого. Но его доводы никто не слушал, и его преследователи осмелились даже поджечь церковь, которую он вынужден был покинуть, задыхаясь от дыма. Его сразу же схватили, раздели, крепко связали, спутали ноги и привязали к хвосту лошади, чтобы в таком виде доставить в тюрьму. Решение суда, даже в сокращенном варианте, не описывается в этой повести. Архиепископ приказал лишь, чтобы его снова доставили к месту казни привязанным к лошади. Автор делает выводы в очень благосклонных для несчастного словах:

«Так был доставлен на позорную смерть, своими согражданами, Гийом по прозвищу Длиннобородый или Бородач. Он умер за то, что пытался отстоять правду, борясь за дело бедняков. Если мучеником становишься из-за правоты дела, то никто другой не может быть справедливее назван мучеником, чем он^11[715].

Что бы там ни было, эпизод характеризует те притеснения, которые имели место в королевстве, и сопротивление налогам, считавшимся непомерно высокими для обездоленных.

Хронисты также не кажутся слишком озабоченными судьбой евреев. Мы видели, что во Франции Филипп Август изгнал их из своего королевства и что эта мера получила одобрение большинства хронистов, в частности одобрение Ригора, который оправдывает ее их чрезмерным богатством, накопленным в ущерб христианам, и их высокомерием, которое из этого вытекает. Но у Ригора также можно найти выражение ненависти, которую можно отнести к расистской, подпитанной традиционными слухами об их «позорных» ритуалах. Филипп Август, говорит он, в противоположность своему отцу, Людовику VII, который их защищал (тут также присутствует четкая параллель между Ричардом и его отцом Генрихом II), «узнал» с самого раннего возраста, что евреи каждый год приносили в жертву христианского ребенка. Он имел намерение наказать их, но в знак уважения к своему отцу (уважение, которое автор считает чрезмерным), он предпринял эту меру только после своей коронации, приказав останавливать евреев на выходе из синагоги и изгнать их из королевства, отобрав сначала все их богатства. Ригор высоко оценил эту меру и видит в Филиппе Августе набожного короля, который «защищает Церковь от ее врагов и обеспечивает ее безопасность, изгнав вражеских евреев из христианской веры, выгнав еретиков, которые плохого мнения о католической вере». Комментируя законы о конфискации имущества у евреев, изданные через два года в 1182 году, Ригор их оправдывает по двум причинам.

Первая делает акцент на незаконном и скандальном богатстве евреев: согласно ему, им принадлежала половина Парижа, многие христиане были в долгу у них, а в домах им прислуживали христианские слуги, которые поневоле «обратились в иудейскую религию» вместе с ними. Набожность короля, по совету святого отшельника Бернарда из Бри, привела монарха к тому, чтобы издать указ, по которому всем христианам были прощены долги евреям. Король довольствовался тем, что пятую часть этих долгов забрал себе. Можно быть набожным и не забывать о финансовых интересах королевства...

Вторая причина акцентирует внимание на презрении евреев к христианской религии. Они обладали проданными или отданными священнослужителями в качестве залога (но Ригора сей факт не возмущает) чашами, вазами и другой церковной утварью, которую они использовали для питья, оскверняя их в нестерпимой манере. Более того, зная, что их дома будут обыскиваться королевскими чиновниками, евреи осмелились спрятать эти священные сокровища в позорных местах. Один из них, обладая различными кубками, золотым крестом и Евангелием, обложка которого была отделана золотом и драгоценными камнями, якобы додумался положить эти богатства в сумку, чтобы спрятать их в отхожем месте. Но «благодаря высшему провидению» их нашли и после передачи пятой части королю вернули все церкви^12[716].

Ригору нравится оправдывать и описывать «мудрые меры», предпринятые Филиппом Августом по отношению к евреям, которые для него, так же как и еретики и мусульмане, являются «врагами Бога и христианской веры». Он хвалит короля за то, что он не поддался их обещаниям и просьбам, и за то, что издал свой указ, провоцируя евреев на продажу их имущества срочным образом, чтобы покинуть королевство. Вся их недвижимая собственность была передана королевскому сборщику налогов, а их синагоги были «очищены» и преобразованы в церкви.

Чтобы оправдать эти меры, Ригор ссылается на пророчество и мимоходом знакомит нас с интересным отрывком, касающимся конца света и роли, которую сыграют в этом евреи и мусульмане. Он вспоминает о старинных мерах, принятых королем Дагобертом, которому Ираклий когда-то написал, чтобы он изгнал всех евреев, «что и было сделано», отмечает он с малой долей уверенности, но большим удовольствием. Хронист дает этому объяснение: пророчество предвещало, что его королевство будет разрушено людьми с обрезанием. Король ошибочно подумал, что речь идет о евреях. На самом деле пророчество предвещало приход агарян, иначе говоря, сарацинов. История, утверждает Ригор, хорошо это показала потом, «так как мы знаем, что впоследствии империя была захвачена сарацинами и сильно опустошена ими, и снова должен наступить второй конец света и, как говорит Мефодий, это будут израильтяне, которые придут из Израиля»^13[717]. Потом он цитирует текст Лже-Мефодия, провозглашающий конец света, приход Антихриста, осквернение Гроба Господня, церкви, превращенные в стойла, — эти аргументы были основными в пропаганде крестового похода в эпоху Урбана II в 1095 году. Это хорошо видно во всем рассказе, эсхатологические заботы были присущи хронистам. Некоторые связывали последнее время и появление Антихриста с арабскими завоеваниями больше, чем обращение евреев, как это делали некоторые предсказатели во время первого крестового похода^14[718].

Гонения и выселения евреев из Франции в 1182 году вынудили бежать многих из них в соседние страны. Многие нашли себе укрытие на земле Плантагенетов, в частности в Англии^15[719], где, как мы видели, имели место «неожиданные» беспокойства, отражающие те же антисемитские настроения, основанные на тех же слухах и причинах^16[720]. Английские погромы в 1189 году, с одной стороны, были связаны с религиозными восторженностью и фанатизмом, которые сопровождали все массовые отправления в крестовый поход, и без сомнений, являются результатом вдохновленных предсказаний против «врагов Христа». Матвей Парижский, например, отмечает, что в Норвике и Йорке крестоносцы, перед тем как отправиться в Иерусалим, «решили сначала устроить войну евреям. Все евреи, обнаруженные в Норвике, были убиты»^17[721].

Другие английские хронисты, равно как и Ригор во Франции, оправдывают массовое уничтожение евреев по причине совершенных ранее в большом количестве преступлений. Рауль де Коггесхолл, например, упоминает многие убийства христианских детей, совершенные ранее в 1144 и 1181 годах^18[722], и перечисляет другие, совершенные на протяжении XI века, чтобы оправдать погромы, которым предаются англичане. Он также добавляет возрастающее богохульство и дерзость евреев и не забывает упомянуть об их богатствах, считавшихся чрезмерными, перед тем как сделать выводы, что эта жестокая резня евреев христианами не была незаслуженной^19[723]. Ричард де Девиз свидетельствует о том же антисемитском мировоззрении в своих комментариях относительно этого массового уничтожения. Оно началось в Лондоне, где население начало «отправлять евреев к их отцу дьяволу», и продолжало это делать везде, «отправляя в ад с тем же благочестием всех этих пиявок и кровь, которая была им уже по горло». Единственное исключение: город Винчестер «сохранил паразитов, которых кормил»^20[724].