Какая была форма этой любви? В романах, как в большей части поэтической продукции XII века, речь абсолютно не идет о платоническом чувстве, о чистой идее, как в случае Жоффруа Рюделя, восхваляющего в одной песне свою «amor de lonh* — бестелесную и абсолютную страсть к далекой принцессе, как считается, к графине Триполи, которую он никогда не видел. Это символ «куртуазной любви», герой добровольно несет крест нераздельного чувства к недоступной женщине, в данном случае из-за географических факторов, где-нибудь в другом месте — из-за социальной пропасти^9[1010]. У большинства трубадуров героиней была дама замужняя, жена большого сеньора, а влюбленным был его вассал или, по меньшей мере, некто ниже его статусом. Любовь и «куртуазность» рыцаря-слуги потерпят крах или вынуждены будут оставаться платоническими, если придерживаться стесняющих соглашений. Но это именно то, чего не делают поэты и романисты, наоборот, принимающие сторону любви против социальных соглашений и порицающие ревнивцев. У многих трубадуров (начиная с первого, герцога Гийома, предка Ричарда), у большинства поэтов и романистов, со времен Берула, Марии Французской и Кретьена де Труа, потом во всех традициях романов об эпохе короля Артура любовь побеждает и достигает своей цели и плотского союза — иногда в браке (это была, как мы видели, попытка реабилитации Кретьена де Труа), чаще всего вне брака, в супружеской измене, которую романисты и публика одобряют, а сам Бог не порицает.

Должны ли мы думать, что здесь речь идет только о мечте, об отдушине, которая не имеет никакой связи с реальностью? О чистом соглашении, об игре и фикции? Если бы это было так, то, без сомнений, это была бы опасная игра. И Церковь не боролась бы с ней (впрочем, без особого успеха) с такой злобой и такими способами. Трудно поверить, что такое единодушие в ситуациях и темах не является отражением социальных проблем. Если верить Э. Кёхлеру, то здесь мы видим, как и в случае со щедростью, сознательную разработку классовой идеологии, идеологии мелких буржуа, к которым приписывают себя трубадуры. В феодальном обществе эта «молодежь», младшие в семье и члены мелкой обедневшей буржуазной семьи, одновременно лишена земель, наследства и средств к существованию, достойных их положения. В равной степени они лишены возможности жениться. Вельможи, богачи, «бароны», женатые, зажиточные главы семейств монополизируют право на женщин, а молодым приходится ждать смерти «начальника», отца или старшего брата, проявляя свое нетерпение. Ухаживая за женщиной, женой сеньора или за другой женщиной, чаще всего замужней или обрученной, они пытаются одновременно «проявить свою боевую мощь» в любви, удовлетворить свое желание, но также развить идеологию, порицающую ревность, рассматриваемую как недостойную, — это черта простолюдина, бюргера, скупца! Дворянин, рыцарь не должен быть ревнивым, так как любимая женщина — это не предмет обладания. Ревнивый муж, который считает свою жену предметом, своим имуществом, мешает, ей участвовать в деятельности общества, в его «улучшении», и за это заслуживает того, чтобы ему изменили. Ревность порицаема как вульгарное, антисоциальное качество, которое представляет собой предательство рыцарского идеала.

Немецкий ученый в своих рассуждениях идет еще дальше, хотя не без некоторых противоречий: он утверждает, правда, приводя в качестве доказательств только свою теорию, что мелкое рыцарство считает себя единственным носителем этого идеала куртуазности, и ему удается распространить этот идеал с помощью трубадуров. Однако «молодежь» в этом теряет, так как если бароны будут пользоваться идеалом куртуазности, чтобы завоевать чужих жен, их жены все равно останутся с ними, и тогда это заблокирует систему^10[1011].

Жорж Дюби перенял и улучшил эту интерпретацию, предположив идеологическое «вознаграждение» куртуазного идеала богатыми баронами. В лоне самого рыцарства ритуал требует поддержания порядка, статус-кво. Подрывная ценность куртуазного мифа была, таким образом, предотвращена хозяином двора, использовавшего свою даму как важную фигуру на шахматной доске. Определением «меры», первого качества куртуазного ритуала, высокому дворянству удалось усмирить социальные трения, утихомирить беспокойства «молодежи». Этот тезис был превосходно сформулирован автором, а потому его стоит процитировать:

«В лоне самого рыцарства ритуал действовал другим способом, дополнительным, чтобы поддержать порядок: он помогал успокоить волнующуюся часть, утихомирить „молодежь”. Любовная игра в первую очередь была изучением меры. Мера — одно из ключевых слов его специфического словаря. Приглашая подавить неосознанные стремления, он представлял собой фактор спокойствия, умиротворения. Но эта игра, которая также была школой, призывала также к конкурсу. Речь шла о том, чтобы, обгоняя конкурентов, сорвать куш — даму. И сеньор, глава дома, соглашался поставить свою жену в центр соревнования, в иллюзорную игровую ситуацию первенства и власти. Дама отказывала в благосклонности одному в пользу другого. До определенного момента: кодекс предполагал надежду завоевания как мираж с неясными очертаниями на искусственном горизонте. (...) Дама выполняла функцию стимулятора молодого пыла, мудрого справедливого оценивания добродетелей каждого. Она руководила постоянными соперничествами. Она короновала лучшего. Лучшим был тот, кто лучше ей служил. Куртуазная любовь учила прислуживанию, а прислуживать — было обязанностью хорошего вассала. В действительности это были вассальные обязательства, превратившиеся в бесплатное развлечение, но имевшие некую остроту, так как объектом прислуживания была дама, существо, естественно, более низкое. Ученик, чтобы совладать с собой, считал себя стесненным чрезмерной педагогикой и, более того, даже униженным. Упражнение, которое требовалось выполнять, было, по сути, подчинением. Это была также проверка на верность, на отречение от себя»^11[1012].

Этот блестящий анализ учитывает некоторые черты исторической и романтической реальности. Он хорошо согласуется, хотя и отчасти, с ситуациями, воспетыми трубадурами, для которых на самом деле любовь к даме, жене сеньора, остается мечтой, фикцией, и где куртуазный ритуал всего лишь игра. Но не всегда. С другой стороны, он также соответствует ситуациям из романов кельтского происхождения, таких как «Тристан и Изольда» или Артуровского цикла, в которых король (Марк, Артур), кажется, смирился с любовными похождениями королевы (Изольды, Гвиневры) с лучшим рыцарем королевства (Тристаном, Ланселотом), чья храбрость необходима, чтобы спасти королевство. Только «предатели двора» смущали короля, как в одном, так и в другом случае, пытаясь «открыть ему глаза» на поведение королевы, способствуя своей потере, следовательно, ставя под угрозу все общество в целом. Тем не менее, положение дамы в этих романах, которые имели такой успех, не является ни иллюзорным, ни игровым, а любовь уже не виртуальна, не упражнение по самоконтролю, а всепоглощающая, чрезмерная, повелительная страсть. «Мера» остается правилом игры, но она выражается в подчинении любовника выраженным желаниям дамы, заставляя Ланселота взобраться на тележку позора или выслушивать оскорбления и получать ранения, постоянно подвергать свою жизнь опасности, спасая королеву; но здесь пересекается тот рубеж, упомянутый Ж. Дюби, так как любовь побеждает, любовь плотская, чувственная, полная, чрезмерная, даже если она иногда приводит к гибели. Тристан и Изольда, Ланселот и Гвиневра всецело поглощены друг другом, с приворотным зельем и без него, без стеснения и угрызений совести, так как для них, равно как и для поэта и публики, любовь — это настоящая, абсолютная ценность. Это выглядит еще более правдоподобно у Марии Французской, которая располагает любовь на вершине ценностей и пренебрегает социальными условностями^12[1013].