Как у всех людей с сильно развитым воображением и сдержанным, необщительным нравом, когда им доводится высказывать без стеснения то, что у них накопилось в сердце, речь его была сбивчива и непоследовательна, а слова бессвязно срывались с языка по мере того, как представления и воспоминания воскресали в уме: от Лемешей перескакивал он к Петербургу, от матери — к цесаревне, от первых впечатлений, здесь испытанных, — к последним страшным событиям, от бедствия, постигшего Шубина, — к мукам, испытанным им самим в долгие дни тоскливого недоумения, когда он знал, что царица его души страдает, а он не только ничем не может ей помочь, но даже не знает, приняла ли бы она от него утешение, если б он нашёл возможность плакать и молиться с нею.

Какое это было ужасное время! Постоянно говорили вокруг него про неё и всё не то, что ему так страстно хотелось знать, всё не то, чего жаждала его душа.

— С тоски бы я тогда погиб, кабы не Лизавета Касимовна. Одна она поняла мою душевную муку и утешила меня надеждой на то, что придёт время, когда про меня вспомнят. А когда наконец вспомнили, она же явилась ко мне с этой благой вестью... Мы были тогда в Москве и собирались переезжать в Александровское, и все радовались надежде увидеть цесаревну... все, кроме меня. Сердце так было полно опасений, что для радости не было места. Ведь потерять её после того, как она меня к себе приблизила, было бы тяжелее, чем если б я остался в Украйне и никогда, кроме как в грёзах, её бы не видел! Как же мне было не страшиться и не тосковать? Но что сердце у меня не разорвалось от радости, когда она про меня вспомнила, — это уж прямо я и понять не могу. Так всё это чудно, что, право же, даже и счастьем назвать нельзя. Поверишь ли, что я и теперь тоскую от этого счастья столько же, если не больше, сколько тосковал раньше с печали, страха и отчаянья. Ноет у меня сердце даже и тогда, когда она прижимает меня к себе и твердит, что любит меня так, как никогда никого не любила... И ведь не то чтоб я ей не верил или чтоб сомневался в будущем, нет, ни в чём я не сомневаюсь, ничего не страшусь, а чего хочет сердце, к чему оно стремится, когда ему всё дано, чего оно теперь жаждет, — не знаю! Не знаю, — повторил он с тоскою, обхватив руками голову и закрывая ими взволнованное лицо.

А спевка продолжалась, и окружавший их воздух был полон звуков небесной гармонии, уносивших душу всё выше и выше, к блаженной обители, где нет ни плача, ни воздыханий.

— Надо молитвой, покаянием и добрыми делами искупить грех, Алёша, — торжественно произнёс старик, нарушая наконец молчание, воцарившееся в комнате после последних слов Розума.

— Всё для этого делаю, что могу, Ермилыч, — ответил чуть слышно последний, не отнимая руки от лица, по которому текли слёзы, и вдруг, порывистым движением сорвавшись с места, — ведь не прикажешь же ты мне от неё бежать? Ты знаешь, что я этого не могу? — вскричал он, устремляя на своего собеседника загоревшийся отчаянием взгляд. — Она так несчастна, так обижена, так беспомощна, — продолжал он, не дожидаясь ответа на предложенный вопрос, — у неё, как у меня, никого нет на свете, с кем бы она могла говорить по душам, как же я её оставлю? Неужели Господь требует от меня такой жертвы? Неужели я должен для спасения своей души нанести ей такой удар?.. Ты всего не знаешь, Ермилыч, дай мне тебе рассказать... что я для неё... нет, нет, это невозможно! Ты не поймёшь... у меня не найдётся таких слов... Сжалься надо мной, Ермилыч, скажи мне, что Господь простит нам наш грех! Что можно его замолить... искупить... Вот я тебе скажу, какие у меня замыслы в будущем, что я мечтаю сделать для своих и для всего русского народа... нам бы хотелось, чтоб все русские православные люди были счастливы... чтоб везде царила правда и справедливость, чтоб не было ни одного напрасно замученного, напрасно угнетённого... вот для чего мы желаем царствовать, иметь власть... Если б только все знали, как она добра и великодушна! Как она любит Россию! Если б только это все знали!.. Вот что я ещё тебе скажу, Ермилыч, — продолжал он свою сбивчивую речь, хватая его за руку и крепко сжимая её в своих похолодевших от волнения пальцах, — до сих пор я никогда ничего у неё не просил для себя, для своих... она сама разузнала о моей матери, сама, потихоньку от меня, послала ей письмо и подарки, я уж тогда узнал, когда посланец вернулся... Всё это, что ты на мне видишь, — прибавил он, с негодованием теребя на себе роскошную одежду, — я надеваю по её приказанию и потому, что она этого требует... ничего я своего не имею, всё её, и не моя вина, если всё это дорого и великолепно... она к этому привыкла, она была бы несчастна, если б я отказался это носить, она никогда не поймёт, как это меня стесняет, как мне это тяжело и неприятно... Что же мне делать? Ну, сам скажи, что? Мучаюсь я всем этим нестерпимо, а изменить не могу... Теперь, с тех пор как у нас отняли Лизавету Касимовну, мы ещё несчастнее. Она меня понимала, и с нею я мог говорить... не так, как с тобою, конечно, а всё же откровеннее, чем с кем-либо здесь, теперь и это утешение, эта душевная поддержка у меня отнята!

— А чтоб спасти её, эту преданную вам душу, спасти от пыток и смерти, сделали вы что-нибудь? — спросил Ермилыч. — Ведь я, Алёша, только из-за этого и пришёл к тебе, на тебя наша последняя надежда, — продолжал он, не спуская пристального взгляда со смущённого лица своего слушателя, который стоял перед ним с низко опущенной головой. — Цесаревна не будет об этом просить императрицу? Это невозможно? Скажи нам это прямо, нам надо знать, — продолжал он с долгими, мучительными перерывами между фразами.

— Невозможно, — произнёс с усилием Розум. — Не осуждай нас... это — последняя жертва, и мы должны её принести. Цесаревна себе не принадлежит, она принадлежит всей России, — прибавил он, поднимая на своего собеседника загоревшийся взгляд.

Наступило молчание, которое он нарушил вопросом, долго ли Ермилыч у них поживёт.

— Сейчас уедем, ведь я же тебе сказал, что приехал сюда для того только, чтоб узнать, можете ли вы нам помочь, — отвечал печально старик, — теперь нам остаётся попытаться это сделать без вас.

— Ты здесь с ним? С её мужем? — спросил Розум.

— С Иваном Васильевичем. Он в таком отчаянии, что одного его оставлять я побоялся...

— И не оставляй его, в душевных муках нет ничего хуже одиночества. И скажи ему, — продолжал Розум, оглядываясь на дверь, мимо которой раздались шаги проходивших в столовую завтракать певчих, — что, если б мне можно было ценою собственной жизни её спасти, я бы не задумываясь это сделал.

Спевка кончилась, и давно уж к затворённой двери в комнату, где происходила их беседа, приближались и, постояв перед нею в нерешительности, отходили, чтоб через минуту снова вернуться.

— Это, верно, к тебе, Алёша, — сказал Ермилыч, указывая на шевелившуюся дверную ручку. — Не для чего тебя дольше задерживать, Христос с тобою, пошли вам Господь всего лучшего...

— Ты веришь, что мы не можем помочь вашей беде? — спросил угрюмо, сдвигая брови, Розум. — Если б ты у нас подольше пробыл, я бы всё тебе объяснил... я бы тебя к ней привёл, и она сама бы тебе сказала.

— Зачем, Алёша? Кабы это могло нашей страдалице помочь, ну тогда дело другое, а так как вы ничего сделать не можете, то надо, не теряя времени, другие способы изыскивать.

— Какие? — сорвалось бессознательно с губ Розума.

Вместо ответа Ермилыч крепко его обнял и тихонько толкнул к двери, в которую теперь осторожно стучали.

— Ты на меня не гневаешься, дяденька?

— Мне тебя сердечно жаль, хлопчик, ты очень несчастлив... может быть, даже несчастнее того страдальца, которому я сейчас должен принести дурную весть, — проговорил со вздохом Ермилыч.

— О, да, мы очень несчастны! Молись за нас, Ермилыч, молись, чтоб Господь дал нам терпение нести наш тяжёлый крест!..

Он хотел к этому ещё что-то такое прибавить, но стук в дверь усилился, и за дверью раздался голос камер-лакея, присланного из дворца, чтоб доложить Алексею Григорьевичу, что её высочество уж третий раз за ним присылает и не хочет садиться за стол без него.