А уж перед тем как совсем уехать, спустившись с лестницы, по которой вышла провожать её дочь, пани Стишинская остановилась, чтоб, предварительно оглянувшись по сторонам, убедиться, что некому их подслушать, и, понижая голос до шёпота, объявила, пригибаясь к уху Лизаветы, что она слышала стороной... не от самого герцога — о, нет! — и не от его родственников, а от совершенно посторонних людей, будто ему очень бы хотелось, чтоб цесаревна обратила внимание на его брата...
— Для чего ему это? — отрывисто прервала её дочь, вне себя от негодования.
— Ну, ты же понимаешь... они теперь в таком фаворе, что им простительно высоко себя ценить... и к тому же Густав Бирон — очень красивый кавалер... а твоя цесаревна... ей же нужна протекция...
Но, заметив, наконец, с каким гневом её слушали, она смолкла на полуслове и, презрительно пожимая плечами, молча спустилась вниз и всё с тем же видом оскорблённого достоинства рассталась с дочерью, чтоб сесть в великолепный экипаж своих новых патронов и уехать.
Не медля ни минуты, отправилась Ветлова в покои гофмейстерины и, не давая ей опомниться, передала всё слышанное от матери.
— Что же тут делать, Господи! Как ей сказать? Какой это будет для неё удар! Вот уж именно: чем дальше, тем хуже, — растерянно повторяла Шувалова, всплескивая руками от отчаяния.
— Надо как можно скорее её предупредить, — заметила Ветлова.
— Как хотите, но я за это не берусь...
— В таком случае я это сделаю, — объявила Лизавета Касимовна, — но пойдёмте к ней вместе, ей будет нужно присутствие всех, кого она любит...
— Послать разве за Нарышкиным?
— Как она прикажет, а прежде всего надо, чтоб она всё узнала от нас.
— Ну, пойдёмте. Боже мой, Боже мой! До чего мы дожили! Боже мой!
— Вот что, Мавра Егоровна, — сказала Лизавета, когда они прошли несколько покоев и вошли в комнату с дверью в маленькую гостиную, где прилегла отдохнуть перед обедом цесаревна, — я ей сначала скажу про посещение моей матери, про то, что герцог к ней собирается с визитом, а уж потом про Алексея Яковлевича...
— Как хотите... делайте что хотите, я ничего не могу сообразить.
Но, невзирая на все предосторожности, цесаревна впала в такое отчаяние, когда узнала об аресте своего сердечного друга, что долго не могли обе преданные ей женщины заставить её собраться с силами, чтоб обдумать положение и сообразить, как помочь беде. Немалого также труда стоило им убедить её отказаться от намерения тотчас, не теряя ни минуты, ехать в Москву, чтоб видеть несчастного узника. Насилу удалось им её убедить в бесцельности этой поездки и заставить понять, что её к нему не допустят и даже не скажут, где он содержится.
— Его, может быть, уже сюда привезли, — заметила Шувалова, — самое лучшее дождаться приезда герцога...
— Злодея, который его погубил? Чтоб я приняла его, говорила с ним, просила его?.. Ни за что! Лучше смерть! Пусть он скорее и меня с Шубиным казнит, я готова... я готовлюсь к смерти с тех пор, как батюшка умер... я так несчастна, что только в могиле найду покой... Мне ничего не удаётся... Господь давно отступился от меня... может быть, за грехи отца... не знаю, не знаю... он много погрешил перед своим народом и ничего не успел поправить, ничего не искупил... ну, вот, нас с сестрой Господь за него и карает... Ах, как мне хочется умереть, успокоиться, как Анна, ни о чём не думать, ничего и никого не бояться!
Голос её оборвался в рыданиях, и, упав головой на подушки софы, на которую её усадили, она застонала от боли в сердце, вздрагивая всем телом.
— Дозвольте мне, ваше высочество, съездить к Нарышкину посоветоваться насчёт нашего горя, — сказала Мавра Егоровна, переждав, чтоб первый порыв отчаяния госпожи её утих немножко. — Нарышкин от самой императрицы может узнать...
— К императрице я сама поеду, — вскричала цесаревна, порывистым движением отрывая от подушек искажённое слезами и волнением лицо и срываясь с дивана. — Закладывать карету... Скорее! Скорее! Что же вы стоите? Бегите же, говорят вам... я хочу сейчас ехать, сейчас... дайте мне одеться, скорее, скорее! — повторяла она в исступлении от отчаяния.
Шувалова с испугом переглянулась с Ветловой.
— Сейчас, ваше высочество, дозвольте мне только узнать, где находится Алексей Яковлевич... вам надо знать, о чём просить императрицу, и если его сюда привезли...
— Ты можешь это узнать?
— Могу, ваше высочество, мать моя живёт у герцога, — объявила Лизавета очень почтительно, но с твёрдостью, которая повлияла на обезумевшую цесаревну лучше всяких просьб и увещаний.
— И ты скоро вернёшься?
— Очень скоро, но, ради Бога, успокойтесь. Всё зависит от вашего спокойствия, всё, и сама жизнь Алексея Яковлевича, — объявила Ветлова, опускаясь перед нею на колени и целуя её руки, в то время как Шувалова расшнуровывала её платье и смачивала ей виски холодной водой.
— Я успокоюсь... постараюсь... поезжай только скорее, — проговорила прерывающимся от внутренней дрожи голосом цесаревна.
— Пусть бы плакала: только слёзы и могут ей помочь, — сказала Лизавета Шуваловой, выходя из комнаты.
— Постараюсь отвлечь её мысли от него воспоминаниями про бедную её сестру, — заметила на это Шувалова.
Лизавета поспешно зашла в свою комнату, накинула длинный чёрный плащ, надела чёрную шляпу с вуалью и вышла из дворца через один из задних выходов.
День был морозный, и можно было пройти довольно благополучно, по застывшим комочкам грязи, до царского дворца, где тот, которого давно уж звали просто герцогом, не прибавляя к этому титулу ни имени с отчеством, ни фамилии, занимал роскошное помещение возле покоев императрицы.
Наступил вечер, и свет из окон дворца ложился ярким пятном на довольно обширное пространство площади, освещая охранявших его часовых и снующий мимо народ, и разукрашенный мраморными изваяниями подъезд, с болтающейся на нём придворной прислугой.
Осведомившись у одного из этих лакеев, как пройти к пани Стишинской, приближённой герцогини, Лизавета вошла через отдельный вход в просторную и светлую прихожую, из которой её провели по коридорам в комнаты резидентки супруги всемогущего временщика, где и оставили на попечение двух субреток-немок, из которых одна побежала докладывать о ней своей госпоже, а другая ввела её в комнату пани Стишинской.
Последняя не заставила себя долго ждать, и не прошло пяти минут, как голос её раздался* в соседнем коридоре, и дверь с шумом распахнулась.
— Цурка! Вот сюрприз! Не ждала я тебя так скоро... Понадобилась, верно, мамуся? Ну, говори, говори, — затараторила она, затворяя за собою дверь и сажая посетительницу в кресло подальше от этой двери.
— Нам надо знать, где содержится Шубин, в Москве или здесь? — проговорила отрывисто Лизавета холодеющими от волнения губами.
— Вот что! Вам нужно знать! А если я вам этого не могу сказать? — возразила Стишинская, с задором прищуриваясь на свою собеседницу.
Лизавета поднялась с места.
— В таком случае, — холодно вымолвила она, — мне только остаётся извиниться за беспокойство...
— Ты хочешь уйти?
— Мне здесь делать больше нечего.
— А знает цесаревна, что герцог наш к ней собирается с визитом? Сказала ты ей это?
— Позвольте и мне также не отвечать на ваши вопросы.
— А! Вот ты! Глупая, ведь я пошутила...
— Мне не до шуток сегодня, — сдержанно возразила Лизавета.
— Ну, ну, уж и рассердилась! Экая злая! И в кого ты такая уродилась, недотрога и упрямая! Садись, садись, успокойся, разве я могу в чём бы то ни было отказать моей цурке?.. Пойду разузнавать про то, что тебе нужно знать, а ты меня здесь подожди.
Отсутствие её длилось довольно долго, и, когда она наконец вернулась, лицо её было в багровых пятнах от волнения.
— Задала ты мне задачу, цурка! До сих пор опомниться не могу, так меня из-за тебя жучили, допытывали и всячески грозили, — проговорила она, опускаясь на стул против дочери. — Надо, как я, жить с немцами, чтоб узнать их подозрительность и предусмотрительность.
