— Я та самая Праксина и есть, — сказала она с улыбкой, когда юноша, перебирая друзей Ермилыча в Петербурге и Москве, назвал семью Праксиных как людей, которых и в У крайне знают как истинно русских.
Весть о мученической кончине Петра Филипповича ни до Лемешей, ни до Чемер не дошла: Ермилыч не заглядывал туда с тех пор, как собирал там народный сход по случаю восшествия на престол внука Петра Великого, и сообщать о подробностях владычества под царским именем Меншиковых и Долгоруковых в том крае было некому; знали там люди одно только, что государство управляется не так, как следует, и что власть расхищается недостойными людьми благодаря малолетству царя. Первое время после воцарения сына царевича Алексея малороссы были обрадованы некоторыми льготами, что подало повод надеяться, что если один пункт из челобитной, доверенной ими Ермилычу, исполнен, то, может быть, обратят внимание и на другие, но надежды эти не оправдались, все их мольбы и представления оставались без ответа, и, наконец, до них дошёл слух, что, пока царством правят Долгоруковы, не стоит ни о чём и просить — всё равно ничего не прочтут и не захотят слушать.
— А уж как у нас загоревали, когда узнали, что цесаревна опять отсунута от престола! Уж так сокрушались, так сокрушались, что даже хотели прислать ей это сказать через выборных ходоков, да добрые люди отсоветовали, чтоб, Боже сохрани, ей без всякой для себя пользы не причинить лишней только скорби, — рассказывал Розум, ободрённый милостивым вниманием, с которым его слушали.
— Да, теперь не пришло ещё время русским людям нашей цесаревне преданность свою проявлять, — со вздохом заметила Лизавета Касимовна. — Надо ждать, чтоб час воли Божией наступил, ждать и молиться.
Она расспрашивала о его семье, и он рассказал ей про то, как бедствует его мать, поднимая на ноги, одна, многочисленную семью, и как Бог милостив, посылая им свою помощь в трудные минуты. С наивным чистосердечием и чувствуя всё возрастающее доверие к своей слушательнице, которую до глубины души трогала его чистая вера в промысел Божий и беззаветная любовь к матери и ко всей его семье, распространялся он о множестве случаев в жизни этой семьи, доказывавших, по его мнению, с поразительною очевидностью этот пекущийся о них промысел свыше.
— Так туго маме нашей пришлось, когда я должен был бежать к дьячку в Чемеры, так туго, что она решила нищенскую суму надеть да милостыню просить, и вот идёт домой из города с такими думами, а ей вдруг как блеснёт в глаза что-то такое в траве. Нагнулась, видит ножик, да такой хороший, дорогой, в чистое серебро оправлен — целый карбованец жид за него дал. Верно, важный пан, едучи на охоту, обронил на наше счастье. До осени хватило денег прокормить семью, а тем временем работа подвалила, со всех сторон посылают за мамой нашей, чтоб то у одного из соседей, то у другого хату обмазала. Мастерица ведь она у нас на все руки, — прибавил он с гордостью. — Ни одному из нас с нею ни за что не сравняться.
— Оправитесь здесь, Бог даст, будете ей деньги в Лемеши высылать, — заметила с улыбкой Ветлова.
— Ох, кабы да скорее мне хоть чем-нибудь её успокоить! — вздохнул он. — Трудно, говорят, жить при императорском дворе человеку простому, люди взыскательные и недоброжелательные. Издеваться надо мною, поди чай, станут, — прибавил он, поднимая на свою слушательницу ясный взгляд своих красивых глаз. — Ведь я, что же, простой казак, никакой полуры у меня нет, ни встать, ни сесть, ни разговаривать по-придворному не умею... Вот вы, сударыня, по сердечной вашей доброте, изволите моими простыми речами не брезговать, так вы, поди чай, одна такая здесь, а впрочем, кому я здесь нужен? Ведь ни одного человека я здесь не знаю...
— Как не знаете? А Илья Иванович Тарасевич, который вас сюда привёл? А теперь вот и меня узнали, Бог даст, со временем заведётся у вас и знакомых и друзей много, свет не без добрых людей, Алексей Григорьевич... К тому же, если захотите над голосом своим работать, скучать вам и времени не будет.
— Я о голосе своём и думать перестал с тех пор, как Фёдор Степаныч предложил в Петербург меня с собою взять...
— Как же это? Ведь из-за голоса-то вас сюда и взяли, чтоб вам в царской капелле петь?
— Оно так-то так, только мысли у меня совсем на другое повернулись, и никак не могу я с сердцем своим сладить, ничего не поделаешь! — вымолвил он с отчаянием.
Лизавета Касимовна слушала и смотрела на него с возрастающим недоумением. Что-то в этом юноше было странное: неестественная восторженность какая-то, при большой природной сдержанности, заставляла его помимо воли высказывать то, что ему хотелось скрыть, и, опомнившись, он от смущения приходил в такое замешательство, что жалко было на него смотреть. Вспомнив, что Тарасевич, уходя, намекнул на какую-то просьбу своего земляка, исполнить которую как будто зависело от неё, она напомнила своему собеседнику про этот намёк и прибавила к этому, что с удовольствием сделает для него всё, что в её силах.
Смущение Розума так усилилось, что он с минуту не в состоянии был произнести ни слова, и, наконец, объявил, запинаясь перед каждым словом, что единственное его желание — это увидеть цесаревну.
— Мне бы только взглянуть на неё, хотя бы издали... Земляки говорили, будто она к ним иногда изволит приходить на спевки... Я просил их мне дозволить тогда, хотя бы из другой горницы, на неё взглянуть, а они, дурни, стали смеяться, и Илья Иванович привёл меня к вам... Я не виноват... они и выслушать меня не захотели... мне бы только взглянуть на неё, больше ничего... об этом счастье я мечтаю с тех пор, как себя помню... задолго до прибытия Ермилыча к нам у нас про неё в народе шла молва, он только повторил то, что у меня давно в сердце жило и из ума не выходило, — путаясь в словах, вне себя от волнения, говорил он, поощрённый добродушной улыбкой, с которой его слушали.
Ещё один из безумно влюблённых в сказочную царь-девицу, дочь Великого Петра! Как ярко разгорается ореол её славы по всему Русскому царству благодаря неудачам и преследованиям, которым она подвергается!
Лизавета Касимовна пожалела, что цесаревна не может слышать этого юношу, не может видеть восторга, которым пламенеет его красивое молодое лицо. Она умеет ценить народную привязанность, уверенность в преданности русских людей служит для неё величайшим утешением от всех невзгод...
— Вы непременно увидите нашу цесаревну, Алексей Григорьевич, это очень легко. Она так доступна! Если б вы, по воцарении государя Петра Второго, увиделись с Ермилычем, он бы вам рассказал, как она милостиво его приняла и как долго с ним беседовала, как расспрашивала его про Украйну и про нужды ваших земляков. Она очень добра и так проста в обхождении, что вся ваша робость пропадёт в её присутствии, вот увидите. Сегодня это невозможно, она отдыхает перед балом и позовёт меня не раньше как часа через два, но в другой раз я непременно найду случай ей про вас сказать, и она сама назначит, когда вам к ней явиться... И это будет скоро, не беспокойтесь, — прибавила она, увидев, что юноша поднимается с места, чтоб откланяться.
Усилием воли он подавил чувства, волновавшие его сердце, и счастье, наполнявшее его, отражалось только в его весело сверкавших глазах.
— Вы куда же теперь отправитесь? К вашим землякам во флигель? — спросила она, тоже поднимаясь с места.
— Нет, я к ним сегодня больше не пойду... я лучше домой, — проговорил он с усилием.
— Как хотите. Я провожу вас до выхода из дворца и, если желаете, дам вам провожатого до дома Фёдора Степаныча Вишневского. Ведь вы, разумеется, у него остановились?..
— У него... завтра он меня повезёт в императрицыну капеллу...
— Прекрасно. Первое время вам оттуда отлучаться будет неудобно, а как можно будет, загляните ко мне. Идите себе прямо сюда, скажете сторожам, что вы мой знакомый... впрочем, я о вас предупрежу кого следует...
Последние слова она говорила, уже выйдя из комнаты и направляясь с ним по коридору, теперь освещённому кенкетами, в большую белую залу, сверкавшую позолотой обстановки. Совершенно с противоположной стороны привёл его сюда Тарасевич, но спутница его шла так уверенно, что заметить ей это и спросить, не ошибается ли она, он, разумеется, не посмел. На тот свет пошёл бы он за нею, не колеблясь: такое восторженное доверие внушала ему эта женщина, имевшая великое счастье жить под одной кровлей с цесаревной, прислуживать ей, по нескольку раз в день её видеть и говорить с нею.
