Человека этого звали Демьяновым. Он с ранней юности служил писцом в конторе управляющего имениями цесаревны, был начитан, мечтал о пострижении в монахи Саввинского монастыря, где сблизился с Бутягиным, а через него с Ветловыми и Праксиным, мысли которых вполне разделял.
Оставшись с Ветловым наедине, Демьянов в самых мрачных красках описал ему положение: на престол села женщина властная, с сильным и жестоким сердцем, весьма не глупая и преданная немцам. Духовного в ней ничего нет, жизнь ведёт нечистую, телом и душой предана некоему Бирону, из немцев подлого рождения, алчному и корыстолюбивому, но сметливому и дальновидному, с которым бороться много будет труднее, чем с прежними временщиками.
— Не то что Меншиковых, а и Долгоруковых не без сожаления припомнишь, — заметил в заключение своего рассказа посланец Лизаветы Касимовны. — Недостойны мы, видно, милости Господней, не довольно ещё настрадалась Россия, недостаточно праведной крови пролито. Даже и представить себе невозможно, каким образом может все эти вновь воздвигнутые преграды к престолу преодолеть наша цесаревна. Новая императрица уже заботится о наследнике престола, выписала, говорят, свою племянницу и не скрывает намерения навсегда лишить надежды на престол как нашу цесаревну, надежду русских людей, так и сироту, сына покойной Анны Петровны, которого она, говорят, иначе как чёртушкой не зовёт... Это младенца-то невинного, родного по матери внука царя Петра! Одно слово, истая немка.
Мужу Лизавета Касимовна советовала оставаться в лесу до поры до времени, всё равно присутствием своим ничему не поможет, а скорее может случиться, что в беду попадёт и оставит её с сыном сиротами. Сама она только спит и видит к нему приехать, да оставить в бедственном положении цесаревну совесть не позволяет. Двор переехал в Петербург после коронации и, по-видимому, там совсем останется, новая императрица Москвы не любит. На Долгоруковых поднялось гонение, и им несдобровать. Поговаривают о каком-то подложном завещании, будто бы написанном князем Алексеем, чтоб посадить княжну Катерину на престол, говорят, будто и князь Иван, и все их дядья в оном деле замешаны, и всем им грозит смерть от палача, говорят, будто князь Василий Лукич Долгоруков заставил Анну Иоанновну подписать отречение от самодержавной власти и обязательство власть эту с боярами разделять, и чтоб Бирона в России не было, и чтоб немцам видных государственных дел не поручать, и будто она бумагу подписала, а как выбрали её на царство, вытребовала её под ложным предлогом, да и разорвала и всех, кто сочинял её, по дальним деревням да в Сибирь услала. Многое говорят, всего не перескажешь. Слышно о возвращении из ссылки и из заточения злейших врагов Долгоруковых. Нарышкин уже получил дозволение вернуться в Москву, тотчас пожаловал к цесаревне и советовал ей быть осторожной и чтоб не предавалась унынию. И Шуваловы, и Воронцовы нашёптывают ей то же самое, а также многие другие из прежних друзей. Все за неё опасаются не столько императрицы, сколько проклятого немца, который не может не видеть в ней злейшего своего врага и представительницы того, что он всего больше ненавидит и чего опасается, — русских православных людей.
С животрепещущим интересом слушали Ветлов и друзья его рассказы посланца Лизаветы Касимовны, и, когда рассказчик дошёл до неудавшейся попытки бояр ограничить царскую власть, слушатели его возблагодарили Бога за то, что он, многомилостивый, вынес их вовремя из проклятого петербургского омута, которым лучшие русские люди засасываются, заражаясь иноземными выдумками и повадками, утрачивая при этом всякий здравый смысл и всякое понимание России, того, что ей нужно, чтоб жить по-божески и наследовать царство небесное.
За последнее время народонаселение в лесу значительно умножилось. Понастроились несколько новых мужских и женских монастырей, всё больше староверческих. Но в то время, когда гонение, поднятое Петром Первым на православную церковь, достигло своей цели: унижения духовенства и самой веры, многим русским людям было отраднее среди староверов, чем с единоверцами порабощённой церкви, зависевшей от иноземцев и от утративших веру и любовь к родине русских. Прилив недовольных правительством и помещиками увеличивался изо дня в день, и беглецы селились на свободных участках в лесных дебрях, где вырубали лес, чтоб сеять хлеб и сажать овощи.
Стали появляться тут люди, стремящиеся не к спокойной и мирной жизни, а к иному применению свободы от преследования начальства, но с такими так дружно и энергично справлялись, что они в самом непродолжительном времени исчезали бесследно. Вышло так, что само собою образовалось и здесь начальство из старожилов и всеми уважаемых людей, к которым принадлежал и покойный Праксин. После смерти его власть перешла к его воспитаннику и любимцу Ветлову. Женитьба его на вдове Праксина только усилила к нему доверие его сограждан, ибо усмотрели в этом залог его верности новому вольному краю. Известно, что семейный человек сидит на месте крепче холостого, особенно когда и жена его связана интересами со здешним краем, а у Праксиной осталось после покойного мужа в лесу большое имение, достояние наследника Петра Филипповича.
Всё, что касалось последнего, было здесь известно благодаря Ветлову, и вольный народ гордился доблестью и мученическою смертью «своего» человека. Как сказано выше, были тут люди всякого звания и состояния: крестьяне, мещане, вольные казаки, выходцы из православных земель, изнемогавших под польским игом, всякого сословия, были и попавшие в опалу именитые бояре, давно считавшиеся мёртвыми в той среде, из которой они бесследно исчезли, но, являясь сюда, все понимали, что равенство в жизненных условиях для всех здесь обязательно, что нет тут и не может быть ни господ, ни слуг, ни старших, ни младших и что тот, кто чувствует себя выше других, должен быть всем слуга. Так поступал и Праксин, к которому не было здесь ни единого человека, который не чувствовал бы за что-нибудь благодарности. Так действовали теперь и Ветлов, и все другие, превратившиеся волею судеб из властных бояр, обладателей многих сотен человеческих душ, в «вольных» людей, равных по правам и обязанностям последнему беглому крепостному хаму. Равными были они также и по душевному складу и вере: все были православные люди, русские, и все ненавидели иноземщину во всех её проявлениях, начиная с одежды и внешнего обихода и кончая чувствами, стремлениями и надеждами. Вот почему Ветлову так легко было их убедить в опасности новых идей, которыми явились смущать их пришельцы издалека.
Когда прибыл к нему посланец из Москвы с известиями о совершившемся событии важнейшего государственного значения, Иван Васильевич собрал сходку и поделился полученными известиями с народом. Беседа длилась долго, приходилось многое объяснять и доказывать, что время действовать за цесаревну ещё не пришло, что следует запастись терпением и выжидать более благоприятного случая, прежде чем пытаться посадить её на родительский престол. Не вдруг прониклись этим убеждением лесные люди, пришлось не раз и не два со многими из них про это дело толковать наедине и терпеливо выслушивать опровержения, прежде чем доказывать их нелепость. Нашлись и такие, которые тогда только успокоились и обещали спокойно ждать, когда Ветлов обещал им непременно съездить к зиме в Петербург и лично удостовериться, как там обстоит дело. А тем временем жена ему будет сообщать всё, что ей станет известно, чтоб народ здесь не пребывал во тьме и было бы ему что ответить смутьянам, буде опять отважатся к ним пожаловать.
— Ведь божились же вам воры, что царя Петра Алексеевича уж с прошлого года в живых нет, а он скончался только две недели после Крещения в нынешнем году. Сказали вам, что цесаревна в заточении, а наш Сашуркин не только видел её в её дворце, но и разговаривал с нею, отвечал на её расспросы о нашем житьё-бытьё и привёз вам от неё поклон и царское её спасибо за вашу преданность и за готовность ей служить, не жалея живота.
— Оно так-то так, это что говорить, — соглашались его слушатели, — а всё же нам обидно, что её опять обошли престолом и что не нашлось там верных людей, которые провозгласили бы её императрицей. Уж чего удобнее был случай. Чем выписывать из немецкой земли онемеченную принцессу с немцем-хахалем, чего было проще свою, природную царскую дочь на царство венчать? Когда теперь ждать, чтоб такой случай опять представился, чтоб новая-то окочурилась! Она, слышь, здоровенная баба, и сорока лет ей ещё нет. Ростом, что твой мужик, и вид свирепый: такие завсегда долго живут, ничего им не делается.
