Лизавета прошла в свою комнату, где застала пани Стишинскую, расположившуюся с комфортом, как у себя дома. Она сняла с себя нарядный клок, приказала затопить камин и грелась у огня, вытянув ножки в ажурных шёлковых чулках и в атласных светлых башмачках на высоких каблуках.
— Ну, моя цурка, я тут распорядилась: у тебя было так холодно, что я приказала затопить камин и кстати уж зажечь канделябры, — объявила она таким беззаботным тоном, точно не дальше вчерашнего дня рассталась с дочерью, и в самых дружественных отношениях. — Скуповато вы живёте: темно и холодно, не то, что мы, — прибавила она с весёлым смехом. — У нас каждый день, с утра до вечера, пылают дрова во всех каминах и горят восковые свечи в канделябрах... Сегодня у нас парадный ужин, ждём много важных гостей, и я этим воспользовалась, чтобы к тебе приехать, надо кое о чём потолковать... Но прежде всего распорядись, чтобы мне принесли сюда поужинать: мне хотелось поберечь аппетит к вечеру, и я плохо пообедала, а от ужина-то пришлось уехать, и я очень голодна...
Лизавета вышла в коридор, чтобы распорядиться насчёт кушанья, и, вернувшись назад, села по другую сторону камина, чтобы выслушать то, что имела ей сказать мать, очень довольная тем, что встреча их обошлась без неприятных упрёков и объяснений и даже без малейшего намёка на последнее их свидание и на последовавший за ним полнейший разрыв отношений. Ни разу в продолжение всего этого времени не осведомилась Лизавета о здоровье матери, но пани Стишинская не расположена была сегодня вспоминать о неприятных вещах; она была радостно возбуждена, вид у неё был торжествующий, и она посматривала на дочь лукаво смеющимися подведёнными глазами, точно предвкушая заранее эффект поразительной новости, которую она имела ей сообщить.
— Вот какая я добрая мать, вспомнила про дочку в минуту счастья, и к тебе первой приехала сообщить, что завтра государь объявит в Верховном совете о своём намерении жениться на нашей княжне! Это ещё тайна, но мне хотелось, чтоб ты раньше всех это узнала. Вот как я тебя люблю, невзирая на всю твою неблагодарность и на то, что ты позволила себе выругать меня ренегаткой, — продолжала она, невольно смущаясь молчанием своей слушательницы и строгим выражением её лица. — Теперь, значит, кончено, императрицей будет княжна Катерина Долгорукова, и с этим должны будут примириться все остальные претендентки на царскую корону... Твоя цесаревна будет в отчаянии, но тебе сокрушаться нечего: я тебя не оставлю, и, кто знает, может быть, удастся так заинтересовать тобою царскую невесту, что она возьмёт тебя ко двору невзирая ни на что: на то, что ты теперь служишь у её бывшей соперницы и что твой покойный муж осмелился советовать государю противиться проискам Долгоруковых... Большая это была глупость с его стороны, и если бы он раньше посоветовался со мной, то я бы его не допустила себя погубить... Но разве он меня когда-нибудь слушал?.. Чем бы радоваться, что у него такая умная тёща, которая может так много для вас сделать, он выказывал мне презрение... презрение женщине, которая пользуется полным доверием царской невесты, женщине, за которой все ухаживают! Надо было быть совсем дураком, чтобы не предвидеть, что придёт минута, когда я вам могу быть всех полезнее, полезнее самого царя, не говоря уж про вашу цесаревну, которая теперь ровно ничего не значит... Изготовлен указ во всех церквах молиться за царскую невесту и именовать её высочеством, пока она не сделается величеством, а уж до этого недолго ждать: венчание назначено на 19 января! Как видишь, дело совсем слажено, и ничто в мире не может помешать, чтоб оно свершилось. Её высочеству, царской невесте, готовят двор, и такой пышный, какого никогда в России не видывали. Да, мы всем покажем, как живут царствующие особы в цивилизованных государствах, как в Польше например: недаром княжна воспитывалась в Варшаве и взяла меня в ближайшие наперсницы. Мы с нею так разукрасим царский дворец, такие будем задавать пиры и банкеты, что все русские дураки только рот разинут от изумления: им и во сне не снилась такая роскошь, как та, которую мы заведём! У нас будет настоящий европейский двор. Княжна часто советуется с посольскими кавалерами насчёт жизни, которую ведут коронованные лица в других странах, и всего больше прельщает её французский двор...
— Какая же вам предназначена должность при этом дворе? — спросила Лизавета, припомнив приказание цесаревны узнать как можно больше подробностей про Долгоруковых.
— Мне?.. Точно сказать тебе не могу, мы ещё не решили; княжне, разумеется, хотелось бы, чтобы я была у неё гофмейстериной...
— За чем же дело стало? — продолжала свой допрос её дочь, сдерживаясь, чтоб не улыбнуться честолюбивым замыслам матери.
— Да видишь, хотя у русских дам такой полуры, как у меня, нет, но они могут обидеться, если им предпочтут иностранку, зачем же их дразнить? С меня достаточно и того, что я пользуюсь неограниченным доверием царской невесты и что она ни в чём мне отказать не может, одним словом, мне кажется, что в скромной роли её первой конфидентки я могу вам быть полезнее, чем если бы я занимала более видное положение, и вот я приехала тебе посоветовать понемногу (вдруг невозможно, я это понимаю) отдаляться от цесаревны и сблизиться с новым двором... Песенка твоей принцессы спета, милая, ни на что не может она надеяться, кроме того, разве, чтоб выйти замуж за какого-нибудь немецкого принца из самых маленьких, как сестра её. Ни к прусскому двору, ни к австрийскому её не возьмут, потому что религии она изменить не захочет...
— Разумеется, не захочет! — сорвалось у Лизаветы с языка помимо воли; она твёрдо решила терпеливо выслушать вестовщицу до конца, чтоб иметь что передать цесаревне.
— Ну, значит, ей остаётся только думать о спасении своей души, ни о чём больше, и я скажу тебе по секрету, что у нас всё так желают видеть её в монастыре, что всего было бы лучше, если бы она добровольно постриглась. Её сделали бы тогда игуменьей, оставили бы ей часть её состояния... не все, конечно, — зачем монахине большое богатство? — но достаточно, чтоб играть выдающуюся роль в своём роде... И знаешь что, — продолжала она, поощрённая терпеливым вниманием, с которым её слушали, — ведь это даже не помешало бы ей иметь любовников, право! Я знаю многих игумений в Польше, которые ведут жизнь веселее, чем в миру, честное слово! Шубина, например, можно было бы сделать управителем монастырских имений... Закинула бы ты ей об этом словечко, так, мимоходом, ведь будешь же ты передавать ей наш сегодняшний разговор, вот тебе и представится случай дать ей дружеский совет...
— Никогда не позволю я себе давать советы её высочеству!
— Ах, цурка, цурка! Какая ты наивная! Всё-то она у тебя высочество. Да забудь ты, пожалуйста, то, что она была раньше, теперь она — ничто. И скоро сама это поймёт, когда у неё отнимут всё её состояние и взведут на неё такое обвинение, от которого ей ни за что не очиститься. Сама ты знаешь, что нет ничего легче этого и что даже лжесвидетелей подкупать не надо, чтоб доказать, что у вас здесь с утра до вечера осуждают царя и ругают Долгоруковых...
У Лизаветы мороз пробежал по телу при этих словах, однако она и виду не подала, что они её испугали, и отвечала матери, что подумает о её советах.
— Не думать должны вы, а действовать, пока ещё не поздно...
Она хотела ещё что-то такое прибавить, но беседа их была прервана лёгким стуком в дверь, которую Лизавета отворила, чтоб впустить лакея с большим подносом, уставленным кушаньями и винами.
Поставив на стол ужин, он удалился, и пани Стишинская, уписывая угощение, продолжала разговор с возрастающим одушевлением. По мере того как бутылка венгерского опоражнялась, она становилась откровеннее и не только рассказала дочери про замыслы своих новых протекторов, но также и про то, что происходило в их семье до благополучного разрешения затеянной сложной и опасной интриги, а именно про князя Ивана, про его страстное увлечение цесаревной, про намерение его на ней жениться и, таким образом, ввести в фамилию опасную соперницу сестре в лице невестки.
