Она, надменно выпрямившаяся, с исказившимся от сдержанного гнева лицом, со сдвинутыми бровями и стиснутыми губами, казалась ещё выше и тоньше от длинного тёмно-синего суконного платья, плотно облегавшего гибкий стан с молодой упругой грудью, тяжело дышавшей от усилия казаться спокойной и ни единым движением, ни единым звуком не выдать чувств, наполнявших её душу.
— Вся Москва над нами смеётся... Наши Горенки прозвали крепостью, и будто мы в ней насильно держим в пленении государя, — продолжал между тем ворчать с возрастающей горечью князь Алексей Григорьевич, постепенно одушевляясь своими собственными словами, — и будто этот плен ему так прискучил, что он ждёт не дождётся, чтоб кто-нибудь его от нас избавил...
— Это у Шереметевых рассказывают? — заметила княжна, мельком взглянув на брата, продолжавшего от неё отворачиваться.
— Не у одних Шереметевых, и в Александровском про нас сплетни плетут, да ещё, может быть, похуже, — подхватил князь Алексей. — Нечего, сударыня, ухмыляться да плечами пожимать, хорошего в том мало, что ты ловка на лазуканье только с такими фертиками, как этот гишпанец голопятый, Мелиссино... Вот таким амурным упражнениям тебя не учить, таких щелкопёров ты мастерица с ума сводить, а как если до чего посолиднее дело дойдёт...
— Батюшка, — прервала его с почтительною твёрдостью дочь, бледнея от его обидных намёков, — я пришла вас просить оказать мне милость...
— Что ещё? Что тебе от нас надо? — сердито оборвал её отец. — Тебе бы, сударыня, всё только от нас требовать милостей, а чтоб заслужить их покорностью да повиновением, этого от тебя не жди!
— Это будет уж последняя от вас ко мне милость, батюшка. Я завтра уезжаю от вас совсем.
— Куда это?
— К себе, в тот дом, который государь приказал для меня отделать, близ своего дворца, — вымолвила княжна, невольно наслаждаясь эффектом своих слов.
Отец от изумления открыл рот, а брат, стремительно повернувшись к ней, смотрел на неё с таким выражением в широко раскрытых от изумления глазах, точно он не верил своим ушам.
— Если б была ваша милость, батюшка, сегодня же отправить туда мою мебель, посуду и людей, чтобы мне завтра со Стишинской уже в убранный дом приехать, — продолжала между тем всё с тем же холодным спокойствием княжна. — Государь назвался ко мне на новоселье ужинать...
Уж это было слишком! Всё одна устроила... сама... одна и пришла хвастаться... издеваться над ними...
Князь Иван сорвался с кресла и, объявив, что идёт пожелать доброго утра государю, которого ещё не успел сегодня повидать, торопливо вышел из кабинета, а отец его, чтобы привести в порядок чувства и оправиться от неожиданного сообщения, к которому он ещё не знал, как отнестись, молча прошёлся по комнате.
— Так ты завтра от нас совсем уезжаешь? — спросил он, останавливаясь перед дочерью, которая, не трогаясь с места, терпеливо ждала, чтобы он с нею заговорил. — Почему же ты собралась так внезапно, ни слова не сказав ни мне, ни матери?
— Не внезапно, батюшка, — вся Москва знает, что государь приказал отделать для меня дом близ своего дворца, чтобы чаще со мною видеться до нашего брака.
— У вас, значит, это уж решено? Сама всё устроила?
— Давно решено, батюшка. Разве он жил бы у нас так долго, если бы не решил со мною обвенчаться? Сегодня он с вами переговорит об обручении. Ему хочется, чтобы оно было как можно скорее, в ноябре или в декабре, вот он вам скажет, а мне надо вас, дорогой батюшка, побеспокоить ещё просьбой, — продолжала она, взяв руку отца и целуя её, — пока хозяйство моё ещё не налажено, не будет ли ваша милость — отпустить ко мне вашего француза? Государь с удовольствием кушает его стряпню, а мне хотелось бы, чтобы мой жених нигде не кушал с таким аппетитом, как у меня...
— Разумеется, тебе теперь француз-повар нужнее, чем нам, — процедил сквозь зубы князь. — Бери его и держи, сколько хочешь. Я так растратился за последнее время, что придётся экономию нагонять... Ну, да зато дочку за царя просватал, — прибавил он с горькой усмешкой, не переставая повторять про себя: «Сама всё устроила, сама, одна... И всё польское воспитание! Сам виноват, сам виноват! Не дочь себе вырастил, а чужую... врага лютого, может быть... если вовремя ей не покориться...»
Он прошёлся ещё раз по комнате, опустился на обитый кожей диван, стоявший у стены рядом с библиотекой, вдали от дверей, и пригласил дочь сесть рядом с ним.
— Потолкуем, Катерина, может, в последний раз... ведь, как-никак, а всё же я тебе родителем прихожусь и, кроме добра, ничего не могу тебе желать, — проговорил он с напускным добродушием, не вязавшимся с выражением его глаз, с пытливою подозрительностью устремлённых на девушку.
Удивительно стойко выдерживала она эту пытливость! Не опуская взгляда и всё с той же загадочной усмешкой на тонких губах, подошла она к дивану и опустилась на указанное ей место рядом с отцом.
— Ну, расскажи же мне всё, что между вами произошло, мне надо знать... понимаешь? — начал он не без смущения.
Заискивать перед девчонкой, родной дочерью! Очень это было тяжело для чванного, властолюбивого князя!
— Государь выразил желание, чтобы я скорее переехала в свой дом, и я согласилась, — сдержанно проговорила она.
— А перед тем? Ведь не вдруг же он тебе это сказал, и сама же ты говоришь, что он хочет в ноябре с тобою обручиться?
— Вы уж это знаете, для чего же повторять?
— А про венчание в каких выражениях он сказал? — продолжал настаивать отец с вымученною ласковостью в голосе. — Ну, ну, извини мою докучливость, — поспешил он прибавить, заметив нетерпеливое движение, которым она ответила на его расспросы, — не желаешь про это говорить, так и не надо... Сама умница, сама так ловко устроила свою судьбу, что нам всем остаётся только ждать твоей милости... Много у нас врагов, Катерина! Ох как много! Несдобровать нам, если ты нас не защитишь! Вот, например, Голицыны, ведь это они гнилые слухи про тебя распускают, будто ты уж девическую свою честь потеряла...
— Батюшка, я вас прошу никогда мне ничего не передавать из того, что про меня плетут мои враги! — вскричала княжна, гневно сверкнув глазами. — Поймите, что я могу жить тогда только, если ничего не знаю из того, что про меня думают и говорят! Положение моё трудное, — продолжала она смягчаясь, — и выносить его мне приходится одной, на это силы нужны и терпение...
— У тебя есть отец, — вставил он робко.
— Одного у вас прошу, оставьте меня в покое на время, дайте осмотреться, дайте мне понять и самое себя, и его, моего будущего мужа! Дайте мне обсудить положение. Оно не из лёгких. Мы с ним — одни в целом мире, все нам лгут, все нам льстят из-за личных выгод, нам не с кем ни советоваться, ни дружить, — продолжала она с возрастающим одушевлением. — Сами же вы при мне сколько раз рассказывали про царя Петра, как он умирал, в каком страшном одиночестве, обманувшись во всех, в самых близких, в каком мрачном отчаянии металась его душа... И вот я вам скажу, что и внук его уж и теперь испытывает то же самое! Этот ребёнок, сам себя ещё не понимающий, уже понял, что верить никому нельзя... что все лгут ему потому, что он — царь! Он уж знает, что ему следует опасаться особенно тех, кому он всем обязан...
— Он тебе это сказал? — вскричал князь, хватая дочь за руку и устремляя на неё полный ненависти взгляд. — Он меня назвал?
— Если вы будете меня допрашивать, как в застенке, батюшка, то ничего не добьётесь, я не из тех, из которых можно пытками выворачивать душу, — возразила она с холодной надменностью, вырывая руку из его похолодевших от волнения пальцев.
— Это ты меня пытаешь, как кат! Ты мне растерзала сердце, Катерина! В чём может меня подозревать государь? Чем мне доказать мою преданность, мою любовь? Если ты это знаешь, так скажи! Что он про меня думает? Кто ему про меня наговорил? Кто? Кто? Ты молчишь? Мне, значит, надо забыть, что я — твой родитель и имею на тебя права, данные мне самим Богом? Ты отказываешься от отца? Ты отказываешься подать ему руку помощи, спасти его? Берегись, Катерина! Если благословение родителей что-нибудь да значит, то и проклятие их тоже...
