Очутившись в обстановке, напоминавшей ей так ещё недавно поразившее её несчастье, она долго молилась, прося у Бога душевного спокойствия, которого она лишилась, а затем тихонько прошла в уборную, остановилась на пороге двери, растворённой в спальню, и стала прислушиваться к дыханию спящей госпожи, всматриваясь при слабом свете лампадки перед образами в широкую, низкую кровать с откинутым пологом, на которой, разметавшись в белых кружевах и батисте, покоилась цесаревна Елисавета Петровна.
Праксина так залюбовалась цесаревной, что забыла, как летело время. Да и было чем любоваться! Чёрная коса расплелась и длинными, густыми прядями рассыпалась вокруг красивого молодого тела; упругая высокая грудь выделялась на серебристой белизне белья розоватым оттенком и медленно поднималась и опускалась под дыханием, вылетавшим из полуоткрытых пурпуровых губ, улыбавшихся, верно, приятной грёзе; на разрумянившихся щёчках чёрною тенью ложились ресницы.
Есть ли ещё такая красавица на земле? Вряд ли. Красива царская невеста, надменная княжна Долгорукова, но перед царевной Елисаветой смотреть на неё не хотелось: так мало было привлекательного в её гордом взгляде и презрительной усмешке. А эта всем взяла: правильностью и благородством черт лица, ростом, статностью — настоящая царица, а приятностью улыбки и взгляда — чистый ангел небесный! А какая умница и как любит Россию. Как хорошо её знает! Всё русское, и одно только русское, ей дорого и мило. Выйти замуж за немца, как советует Остерман! Надо не знать её души, чтоб выдумать такую несуразность! Как сказочная царевна, она отдастся скорее самому бедному, самому ничтожному русскому Иванушке-дурачку, чем могущественнейшему из заморских царей... Как-то сложится её судьба? Что ждёт её в будущем? Шапка Мономаха или монашеский клобук? То или другое, но только в России. Лютейшую смерть предпочтёт она чужеземной короне...
С подстилки у кровати приподнялась всклоченная голова преданнейшего из телохранителей цесаревны, камер-лакея Чулкова, и воззрилась внимательным и тревожным взглядом на остановившуюся на пороге Праксину.
Почувствовав на себе этот взгляд, Лизавета подалась немного вперёд и подозвала к себе знаком верного слугу.
— Одна провела вечер? — спросила она шёпотом, когда он к ней подошёл.
— Одна-одинёшенька, с девушками. Заставляла их петь и плясать, рано легла почивать, — отвечал он тоже шёпотом, между каждым словом озираясь на кровать, точно опасаясь, чтоб не похитил кто его сокровище в то время, как он её не видит и не слышит её дыхания. — А вас, верно, к нам Мавра Егоровна прислала?
— Да. Она в Александровском всё готовит к её приезду...
— Скорее бы уехала! Измучились мы тут от страха... Долго ль извести нашу красавицу! Задумали теперь её замуж отдавать за немца...
— Никогда этому не бывать!
Знаю я! Замучают только понапрасну...
Ложитесь, а как она утром проснётся, скажите ей, что я здесь.
— Скажу, не беспокойтесь, спите спокойно.
Он вернулся к своей подстилке, а Лизавета, притворив за собою дверь, вернулась к себе.
Но в эту ночь немного довелось ей спать. Едва только забрезжился день, как её разбудил стук в дверь, и на вопрос её: «Кто тут?» — Чулков ответил, что цесаревна изволила проснуться и, узнав, что Лизавета Касимовна приехала, приказала её разбудить и прислать к ней.
Лизавета сорвалась с постели, наскоро оделась и отправилась в спальню.
Окно в сад было растворено, и прохладный душистый воздух врывался в высокий просторный покой, в котором цесаревна сидела на кровати, устремив нетерпеливый взгляд на дверь. При появлении Праксиной она весело улыбнулась.
— Не дала я тебе выспаться, тёзка, ты меня извини. Так захотелось с тобою поболтать, что невтерпёж стало ждать, пока ты сама встанешь да ко мне придёшь... Ступай себе, — обратилась она к Чулкову, — нам с тёзкой надо секретно поговорить.
Он захватил свою подстилку и, поцеловав милостиво протянутую ему руку, вышел, а Лизавета по приказанию госпожи села на складную табуретку у самой кровати.
— Вот и прекрасно! Никто нам не помешает, все спят, наговоримся досыта. Ну, как дела? Решаешься ты отдать сына Воронцову?
— Решилась, ваше высочество. Надеюсь сегодня представить ему моего мальчика.
— А сама что? — продолжала цесаревна, с лукавой усмешкой на неё посматривая.
— Останусь при вашем высочестве, если ваше высочество меня не прогонит.
— Это само собою разумеется, что ты при мне навсегда останешься, потому что я никогда тебя не выгоню. Не в том дело, а в том, что ты мне в Александровском нужна, да не одна.
— С кем же, ваше высочество?
— С мужем, вот с кем.
Лицо Лизаветы выразило такое недоумение, что цесаревна громко расхохоталась.
— Да ты и впрямь ни о чём не догадываешься, тёзка! — вскричала она. — Егоровна мне это сказала, да я не хотела верить, а теперь вижу, что это правда!.. В тебя человек до безумия влюблён, а ты и не подозреваешь!..
И опять речь её прервалась звонким смехом.
— Ваше высочество изволите шутки шутить, — со сдержанным волнением произнесла Праксина.
— Нисколько! Какие там шутки, когда дело идёт о твоём счастье! Я ведь тебя очень люблю, тёзка... Ну, полно, полно, поцелуемся после, когда ты мне всё расскажешь, а теперь докажи мне своё доверие и расскажи мне то, что я хочу знать, всё-всё, без утайки, как на духу, и с самого начала: как ты выходила замуж, как познакомилась с твоим мужем, как он тебе приглянулся, как у тебя по нём болело сладко-сладко сердце, как ты по нём плакала и в ночных грёзах целовалась с ним и миловалась...
— Никогда ничего подобного не было, ваше высочество! С чего ваше высочество изволили это взять? Кто взвёл на меня такой поклёп вашему высочеству? — с негодованием возразила её слушательница.
Цесаревна весело захлопала в ладоши.
— Ага! Вот и попалась! Теперь я знаю то, что мне нужно было знать. Сама себя выдала! Никогда ты его не любила... Постой, постой, дай мне договорить, не сердись и выслушай меня терпеливо. Вышла ты за Петра Филиппыча, потому что твоя приёмная мать этого пожелала, потому что ты никого не любила и отказывать хорошему жениху не было причин... Я его помню, такой был серьёзный, что даже мне было с ним не по себе, а я не из робких, как тебе известно... Тебе сколько было тогда лет?
— Пятнадцать...
— А ему под сорок. Значит, так всё и было, как я себе представила. Ты была ребёнок, милый, невинный, послушный, а он... он очень хороший человек, но годился тебе в отцы, любить его ты, значит, не могла. Любить любовью, вот как я люблю Шубина. Понимаешь, что я хочу сказать?.. Да нет, где тебе понять! Ты на целых пять лет меня старше, а по опыту да по смекалке в любовных делах ты совсем передо мною ребёнок... Всё равно, пора тебе в настоящий разум войти, — продолжала она с напускной серьёзностью, придававшей много комичности её оживлённому лицу с лукаво смеющимися глазами. — У тебя уж сын десяти лет, пора же тебе наконец узнать самое хорошее в жизни без чего всё тускло и скучно на белом свете... без чего и жить не стоит... Не сердись! — продолжала она, заметив, как сдвигаются брови и невольно опускаются глаза у её слушательницы под наплывом странных, непонятных и никогда доселе не испытанных чувств, которыми наполнялось её сердце всё сильнее, по мере того как она должна была выслушивать противные её убеждениям речи и волей-неволей вникать в их смысл. — Скажи мне совершенно откровенно: неужели тебе никогда не хотелось любить?
Разодралась таинственная завеса, скрывавшая истину перед духовными очами Праксиной, и душа её наполнилась таким смятением, что слова не выговаривались, только покачать головой могла она на предложенный вопрос.
— Экая бесчувственная! Да я тебе не верю, тёзка! Ты и меня и себя обманываешь! Неужели тебе даже не жалко того, кто тебя любит давно, страстно, постоянно, безнадёжно, всем сердцем, всей душой? Ты только подумай, как он страдает из-за тебя! Ведь ему жизнь не мила, ведь он зовёт смерть как избавление, и ты одним словом, одним взглядом можешь дать ему такое блаженство... такое блаженство!..
