— Я мнил, что ваше величество собирается венчаться на царство, а не в монахи постригаться, — попытался было пошутить князь Иван, но ребёнок был ещё под впечатлением разговора с Праксиным и запальчиво приказал ему молчать.

— Вы все хотите из меня дурака сделать... чтоб я ничему не учился... ничего бы не знал и чтоб вам за меня государством править! Вы хуже Меншиковых, вы всех добрых людей от меня отстраняете... я этого не хочу... Как Меншиковых сослал, так и вас! — кричал он в исступлении, которое очень скоро перешло в истерический припадок, переполошивший весь дворец.

В одно мгновение разнеслось по всему дворцу, а затем и дальше, что у царя припадок падучей. Все сбежались, послали за докторами, царственного ребёнка стали растирать, поить успокоительными средствами, уложили в постель. Явился немедленно князь Алексей Григорьевич. Больной отвернулся от него и гневно спросил:

— Где Филиппыч? Позовите его.

Желание это было немедленно исполнено, приказано было привести Праксина в царскую спальню. Он был недалёко и тотчас же явился, а князь Алексей Григорьевич, выходя из покоя, сказал сопровождавшему его сыну:

— Вот кто восстановляет против нас государя!

— Теперь я и сам это вижу, — отвечал князь Иван и рассказал отцу слышанное от царя перед припадком.

— Дело зашло дальше, чем можно было ожидать, — заметил его отец. — Надо этого человека с нашей дороги убрать. Случай к тому представится, а пока торопиться не для чего. Мне и жена его, что при Елисавете, не нравится... Дружит с Шуваловыми, с Воронцовыми... Если таких не отстранять, для чего же было удалять Меншиковых?

— Проявляются уж людишки, которые Меншиковых жалеют.

— Знаю я. Надо было этого ждать. Такие победы всегда потом отрыгаются...

Враги Праксина были люди умные и ловкие. Как нельзя лучше воспользовались они советами, даваемыми им царю, и сами заговорили с ним о необходимости для него готовиться по-христиански к предстоящему священному торжеству, как только царственный отрок был в состоянии их слушать. Явился к нему для этого подосланный князем Алексеем Григорьевичем придворный священник и повёл с ним душеспасительный разговор, менее тронувший его чем слова, что вырвались накануне из глубины души у Петра Филипповича, но тем не менее более приличествовавший предстоявшему случаю, чем пустое времяпрепровождение, к которому систематически приучали малолетнего государя.

Убедившись в том, что увещания его принесли плоды, Праксин опять удалился на задний план и продолжал исполнять свои обязанности камер-лакея, избегая оставаться наедине с царём, а также всяких сношений с окружающими, и всё так хорошо шло, так успокоилось, что можно было бы и забыть о случившемся, если бы Пётр Филиппович не знал, что это спокойствие не что иное, как затишье перед бурей, неминуемо долженствовавшей разразиться над его головой. Не такие были люди Долгоруковы, чтоб терпеть близ царя человека, разгадавшего их планы и не останавливающегося перед их разоблачением. Он понимал, что они только ждут случая, чтоб погубить его.

И случай этот представился месяц спустя после коронации.

Когда царь возвращался от обедни во дворец, из толпы выбежал человек с челобитной в руках, которую он с громким криком бросил к его ногам. Бумага была передана князю Алексею Григорьевичу; государь прошёл дальше, а податель её, в котором Праксин, шедший за царём вместе с прочими придворными служителями, узнал тотчас же Докукина, был тут же арестован и отведён в Преображенский приказ.

Если в продолжение последних недель Праксину и приходило иногда в голову, что ожидаемый крест его минует, то теперь надеяться на это было уже невозможно, и он благодарил Бога за то, что успел заранее приготовиться к развязке. Прошло ещё несколько дней, во время которых он продолжал избегать свиданий со своими близкими, и роковой час для него пробил.

Священное торжество, к которому царь готовился в продолжение нескольких дней, встречая только серьёзные лица и слыша только суровые слова, окончилось благополучно. Всё, что он должен был выучить наизусть, чтоб сказать во всеуслышание народу, было им вытвержено и произнесено без запинки. Тяжёлое впечатление утомительного обряда рассеялось при выходе из храма, при громком и радостном звоне колоколов и при радостных криках народа, толпившегося вокруг него в таком великом множестве, что когда он вышел на площадь, то куда бы он ни повернул голову, всюду восхищённому его взору представлялось море голов, с восторженно и любовно устремлёнными на него глазами. Отовсюду неслись к нему добрые пожелания и благословения. Растроганный и умилённый до глубины души, вошёл он во дворец, и, когда после поздравлений высших чинов подошёл к нему в числе прочих придворных служителей Праксин, царь вспомнил то, что произошло между ними в ту роковую ночь.

— Будь спокоен, никогда не забуду я того, что ты мне сказал, — прошептал он ему на ухо, нагнувшись к нему, в то время когда Пётр Филиппович целовал протянутую ему Руку.

Но такое торжественное настроение долго продолжаться не могло у двенадцатилетнего мальчика. За священными торжествами последовали светские празднества, среди которых самым весёлым и блестящим должен был быть тот, что готовился в загородном доме князей Долгоруковых. Весь город говорил про этот праздник, и каждый считал за счастье на него получить приглашение, такое множество затейливых развлечений было заготовлено на этот день: катание в санях, обед в зимнем саду, спектакль, живые картины, балет и, наконец, маскарад в освещённых a giorno роскошно декорированных залах, при звуках оркестров, всё это должно было завершиться возвращением в город по дороге, освещённой горящими кострами и смоляными бочками, в сопровождении верховых с зажжёнными факелами.

Царь был в этот день особенно весел. Накануне ему целый вечер наперебой описывали удовольствия, которые его ожидают; он примеривал красивый заморский костюм, в котором должен был танцевать с княжной Долгоруковой в первой паре, открывая маскарад, и он с таким нетерпением ждал этой минуты, что долго не мог заснуть и проснулся позже обыкновенного. Пришлось торопиться к празднеству, так что за волосочёсами и портными, просидевшими над работой всю ночь, чтоб сделать необходимые переделки в маскарадном платье, и явившимися, чтоб одеть в него царя, Праксин не мог даже на минуту к нему приблизиться. Он мог только издали на него смотреть и по весёлому оживлённому лицу его и беззаботно сверкавшим глазам убедиться, что от впечатлений, навеянных на него торжествами прошлой недели, ни в уме его, ни в сердце не осталось и следа. Опять сделался он тем же легкомысленным и падким до удовольствий мальчиком, каким он был до венчания своего на царство, и опять те же люди, влияние которых поколебалось было на несколько дней, овладели его душой.

Но зато перемена, свершившаяся в сердце Праксина, была не из преходящих: равнодушие его ко всему земному возрастало по мере того, как он всё яснее и яснее ощущал близость смерти. За самоотвержение его, за то, что он «клал жизнь за други свои», Господь даровал ему величайшее утешение, доступное человеку на земле, — сознание исполненного долга и предчувствие небесной за это награды. Ко всему, что вокруг него происходило, он относился с таким чувством, точно он на всё это взирает с недосягаемой для земных существ небесной высоты не только без злобы и без досады, но даже и без желания способствовать, хотя бы словом, исправлению свирепствовавшего зла. Господь попускает. Он же, всеблагий и долготерпеливый, положит всему этому предел, когда найдёт это нужным и какими захочет средствами, через ему угодных людей, а его дело сделано, и только б скорее наступил для него конец. В том, что исход будет смертельный, он так мало сомневался, что ни одной минуты не в силах был остановить мысли не только на спасении, но даже на заточении или ссылке в сибирские тундры, туда, куда отправилось, чтоб никогда больше оттуда не возвращаться, такое великое множество близких ему и по крови и по сердцу людей. Ведь уже скоро сорок лет, как преследование за православную веру и за русский дух неуклонно подтачивает в корне русские устои, беспощадно истребляя всех защитников этих устоев.