Он видел себя маленьким ребёнком в деревенском доме подмосковного хутора, где жили его родители, на коленях молодой красивой женщины, которую он звал матушкой. Она с ним бегала и играла в густом саду под сенью деревьев, насаженных его дедами. Потом воображение унесло его на кладбище у старой деревянной церкви, к открытой могиле, в которую опустили её гроб. Он мог уже сознательно относиться к постигшему его несчастью, и ему было очень тяжело. С кладбища он перенёсся мыслями в Москву, к старику прадеду, деду своей матери, к которому отец его отвёз, уезжая на царскую службу куда-то далеко, в земли, завоёванные царём у шведов, где строилась крепость.

То было время начала лихорадочной деятельности молодого царя, всюду набиравшего себе приспешников, и в то время, как Фёдор рос у старого боярина, давно удалившегося от света и посвятившего себя наукам и воспитанию правнука, который изучал под его наблюдением латинский и греческий языки, Священное писание да историю государства Российского по древним рукописным хартиям да по преданиям, записанным мудрыми людьми, — отец его увлекался преобразовательными идеями царя и по целым месяцам забывал о существовании сына. Не то чтоб он его разлюбил, а просто недосуг было про него вспомнить: так закружился он в водовороте кипучей деятельности, обуявшей тогда всех, кто близко стоял к преобразователю России.

Старый прадед, предчувствуя приближение смерти и относясь прозорливо к происходившему в государстве, стал заботиться о пристройстве внука понадёжнее и побезопаснее. С этою целью он передал ему ещё при жизни довольно большое имение в Тверском воеводстве и нашёл ему невесту в знакомой семье. Девушка была красива, благонравна и умна. Фёдору она давно нравилась, и оставалось только получить благословение отца на брак.

Благословение это, без сомнения, получили бы, если бы, на беду, письмо Фёдора, посланное в строившуюся Петропавловскую крепость, где Бутягин занимал почётное место смотрителя над работами, не было получено в то время, когда царь, как это часто случалось, сидел у него на крылечке со своими приближёнными, Меншиковым и Ягужинским, покуривая трубочку и попивая пиво.

Завидев издали посланца с письмом, он спросил, кому письмо и откуда, а узнавши, что от родного сына хозяина дома, выругал последнего дураком за то, что он раньше не сказал ему, что у него есть сын.

— Сколько ему лет?

— Уж давно пора его женить, государь, — отвечал Бутягин, — ему двадцать шестой год пошёл.

— Что ж он у тебя делает? — продолжал свой допрос царь, который был в этот день в особенно хорошем расположении духа.

Продолжая вертеть в руках запечатанное крупною фамильною печатью письмо, Бутягин в кратких словах рассказал всё, что касалось Фёдора, не скрыв и надежду на хорошее наследство, заставившую его отдать сына после смерти жены на попечение старика.

Последствием этого рассказа было приказание царя немедленно выписать Фёдора на царскую службу.

— Тебе же, кстати, нужен помощник, вот и возьми его к себе, да и подучивай исподволь, чтоб заменил тебя, когда придёт старость, — решил царь.

Ослушаться царя Бутягину, разумеется, и в голову не пришло, хотя, ознакомившись с содержанием письма сына, он и посетовал на досадную случайность, заставившую посланца явиться к нему именно тогда, когда царь у него был в гостях. Приди он за несколько минут раньше или позже, совсем бы иначе повернулась судьба Фёдора, но делать было нечего, и он с тем же самым посланцем послал ему приказание немедленно к нему приехать.

Как было свято для отца желание царя, так для сына было свято приказание родителя, и он тотчас же пустился в путь, прощаясь и принимая благословение воспитавшего его старца с таким чувством, точно расстаётся с ним навсегда.

Неожиданное распоряжение отца смутило Фёдора Ермиловича невыразимо. До сих пор помнил он испуг, недоумение с примесью любопытства и почти радостного волнения, овладевшего всем его существом при внезапной и так мало ожидаемой перемене в его судьбе. Ему уже было двадцать пять лет, и он не мог относиться равнодушно к событиям, волновавшим тогда всю Россию, под напором следовавших одно за другим, без передышки, преобразований, вводимых царём с такой поспешностью и необдуманностью, что самые умные и просвещённые люди из тех, которых не менее его прельщали многие из зарубежных порядков, с недоумением покачивали головами, не предвидя ничего доброго из такой стремительности превратить в мгновение ока Россию в Европу. Многих из таких людей Фёдор Ермилович имел случай узнать в Москве, и сам он вырос в сознательной любви и преданности к старинным устоям, выработанным целыми поколениями русских людей в духе православия, тем не менее тянуло его познакомиться поближе с новыми веяниями, начинавшими заражать воздух не только на мужских половинах русских боярских домов, но и в женских теремах. Со дня на день любопытство, приправленное жутким страхом, заражало всё больше и больше людей, преимущественно из молодёжи. Сам царь был молод, безумно отважен и казался обаятельно прекрасен жаждущим сильных ощущений и разнообразия умам.

И жутко ему было и сладко в одно и то же время, когда, подъезжая к хорошенькому дому отца на берегу залива, Фёдор Ермилович пытался себе представить личность этого царя, о котором он слышал столько разноречивых и страстных толков и по желанию которого он покинул всё, что до сих пор составляло предмет его радостей и счастья, чтоб броситься очертя голову в новую, незнакомую жизнь.

Да, жизнь здесь оказалась совсем новой, ни в чём не похожей на ту, которую он вёл со дня рождения в Москве.

Там он был барин, ему прислуживало множество слуг, здесь он должен был повиноваться приказаниям других; там он занимался тем, что хорошо знал и любил, здесь пришлось учиться тому, о чём у него никогда и в мыслях не было и что не представляло и (он это чувствовал) никогда ни малейшего интереса для него представлять не будет. Там было тихо, мирно и спокойно, всё располагало к мечтательности и внутреннему созерцанию, здесь постоянно шумело море, и ему пришлось привыкать вставать и ложиться, работать и отдыхать под несмолкаемый шум его волн, под стук, визг инструментов, гомон и говор рабочих, воздвигавших мрачное строение, один вид которого навевал мысли о кровопролитных вражеских нападениях, о заточениях и казнях.

Строили тут же поблизости корабли, лодки и шлюпки, спускали их на воду, а на пожалованные, на радостях, царём деньги пили, орали песни, затевали ссоры и драки. Лезли с жалобами и с просьбами к смотрителю рабочие, и заходили в его уютный домик, построенный по плану, утверждённому царём, важные господа, которых царь привозил сюда, чтоб похвастаться перед ними работами, производимыми по заграничному образцу.

Тут было, как при столпотворении вавилонском, смешение языков: мастера отдавали приказания по-немецки, по-голландски, по-итальянски и всего реже по-русски, сам царь, когда Фёдор Ермилович в первый раз его увидел, вошёл в дом его отца в таком возбуждении от гнева на мастера, позволившего себе что-то такое изменить в плане, что он показался Фёдору пьяным: так растерянно блуждал он по сторонам обезумевшим взглядом, так всклочены были его густые кудрявые волосы и таким ломаным немецким, с примесью голландских слов, языком отдавал он свои гневные отрывистые приказания, пересыпая их ругательствами.

Негодование, изумление и отвращение, выразившиеся на лице Фёдора, испугали его отца, который немедленно придумал предлог услать его подальше на всё время пребывания царя в доме, но, как ни гневен был Пётр и как ни поглощён заботой о поправке сделанной ошибки, он заметил новое лицо среди встретивших его на крыльце домашних смотрителя и, уходя, спросил у хозяина, уж не сын ли его тот молодой малый, который стоял в дверях, когда он сюда вошёл.

— Точно так, государь, это — мой сын, которого по приказанию вашего величества я сюда выписал.

— Что ж ты мне его не представил?

— Не до него было, государь.

— Побоялся, чтоб и ему с первого знакомства не попало вместе с теми дураками? — с усмешкой заметил царь. — Уж он у тебя не из робких ли? Недаром, значит, до таких лет над святцами в Москве у старого деда корпел...