Рейнгольд редко бывал у неё, и она теперь была несколько раздосадована его видимым равнодушием. Кажется, тревожные дни уже прошли. Он — обер-гофмаршал, бояться нечего… Целые дни и ночи кутит да играет в карты, — с досадой думала она, — мог бы улучить минуту, чтобы забежать к ней!

Она сидела в своей любимой красной гостиной и от нечего делать подбрасывала с ноги туфлю и старалась поймать её опять на ногу. За этим занятием её застал Рейнгольд.

Она искренне обрадовалась ему, но сейчас же встревожилась, увидя его расстроенное лицо.

— Рейнгольд, что случилось? — спросила она.

— Самое худшее, что только могло случиться, — ответил Рейнгольд, целуя её руку.

Она вся насторожилась.

— Что же, Рейнгольд? Кажется, всё теперь спокойно, — сказала она.

— Кажется? Да, только кажется, — ответил он угрюмо. — Кажется также, что не сносить мне головы! Она с тревогой смотрела на него.

— Ни мне, ни твоему мужу, ни… да что говорить, — продолжал он в волнении. — Мой братец да этот старый чёрт Остерман вызвали сюда Бирона! Он теперь во дворце! Императрица сходит с ума из боязни за него!..

— Бирон, — воскликнула Лопухина. — Но ведь она!..

— Она сошла с ума, говорю тебе, — произнёс Рейнгольд. — Она впутала меня в это подлое дело. Не сегодня — завтра верховники узнают, что Бирон во дворце императрицы. Они не остановятся ни перед чем!.. Голова Бирона так же непрочно сидит на плечах, как и моя. Довольно того, — в волнении продолжал он, — что я тогда, как дурак, вмешался в их игру. То прошло незамеченным. А вот теперь этот проклятый старик снова хочет погубить меня…

Лопухина молчала, подавленная.

— Ты только пойми, — продолжал Рейнгольд. — Если верховники узнают, что я посылал брату письмо, что я нанимал помещение для Бирона, что я встречал его… Я чужой теперь здесь… Дмитрий Михайлович ненавидит иноземцев… Что же будет!..

И он продолжал говорить, высказывая Лопухиной всю свою злобу на брата и Остермана. Говорил о том, что императрица решила начать беспощадную борьбу с верховниками, что дело может дойти чуть не до междоусобицы, что он сам каждую минуту может быть арестован, если случайно всё откроется, что он теперь боится оставаться дома…

— Отчего ты скрывал это раньше? — с упрёком спросила Лопухина. В эти минуты в её душе воскресли в полной силе вся былая нежность и любовь к Рейнгольду. Он стал ей бесконечно дорог при мысли, что ему грозит смертельная опасность.

Рейнгольд безнадёжно махнул рукой.

— К чему было говорить! — сказал он. — Всё кончено! Разве можно скрыть приезд Бирона? Она поместила его с сыном в своих апартаментах. Она обезумела от любви и ярости. Она готова на всё, и она влечёт нас всех к гибели!..

Рейнгольд опустился на низенький табурет и закрыл лицо руками. Лопухина наклонилась к нему и нежно обняла его.

В эту минуту послышались в соседней комнате чьи‑то уверенные шаги. Это не были шаги лакея, не смевшего входить без зова. Только три человека могли так уверенно входить в её красивую гостиную. Рейнгольд. Но он здесь. Муж. Но она хорошо знала его тяжёлые шаги, сопровождаемые бряцаньем шпор. Шастунов!

Эти мысли мгновенно пронеслись в её голове. — Рейнгольд, Рейнгольд, — торопливо зашептала она. — Это Шастунов. Адъютант фельдмаршала Долгорукого. Ты очень расстроен, уйди… Туда, через спальню, ты знаешь? Я не хочу, чтобы вы встречались, теперь опасно…

И она толкала Рейнгольда к противоположной двери.

«Шастунов? Соперник? Новый враг? Я могу погибнуть…»

Мысли вихрем налетели на Рейнгольда.

— Я напишу, я, может быть, что‑нибудь узнаю, — говорила Лопухина. — Уйди же.

Рейнгольд и сам думал, что лучше не встречаться с Шастуновым. Быть может, Шастунову всё известно. Быть может, уже отдан приказ об его аресте.

Животный страх охватил Рейнгольда. Он вспомнил о своих брильянтах. «Я ещё могу убежать в случае опасности». — И, бросив на Лопухину выразительный взгляд, он поспешно вышел.

Ещё не перестала колебаться опущенная за ним портьера, когда в другие двери вошёл Шастунов. Лопухина была в полной уверенности; что Рейнгольд поспешил домой. Рейнгольд сперва так и намеревался. Он хотел бежать домой, захватить деньги и брильянты, скрыться где‑нибудь временно в укромном местечке и там ждать дальнейших событий. Но, пройдя две комнаты, он раздумал. Зачем бежать преждевременно? Он может сейчас узнать кое‑что интересное. И на цыпочках, тихонько, он воротился назад и остановился за тяжёлой портьерой, отделявшей красную гостиную. Он не мог видеть лиц разговаривавших, но, хотя глухо, до него доносились слова.

Когда вошёл Шастунов, Лопухина с обычным видом сидела в кресле.

— А! Это вы, князь? — приветливо произнесла она.

— А вы ждали другого? — ревниво спросил Арсений Кириллович, целуя её руку.

— Это скучно, князь, — возразила Лопухина. — Сводитесь сюда и рассказывайте, что нового? Как ваша служба, что поделывает ваш фельдмаршал?

Стоя за занавеской, Рейнгольд напряжённо слушал.

— Ах, что мне служба! Что мне фельдмаршал! — воскликнул Шастунов. — Разве в этом моя жизнь!.. Вы знаете!..

Но Лопухина, всё ещё под впечатлением Рейнгольда, быстро перебила его:

— Мне надоел, наконец, траур. Мне скучно. Правда ли, что императрица хотела, чтоб коронование было теперь же, а Верховный Совет отложил церемонию до апреля?

— Я ничего не слышал об этом, — угрюмо ответил Арсений Кириллович. — Неужели в эти дни вы только и думали о предстоящих балах? — с горечью спросил он.

Лопухина нетерпеливо передёрнула плечами.

— А о чём ещё думать одинокой женщине? — с вызовом сказала она.

— Так вы одиноки, — тихо начал Шастунов. — Вы одиноки, несмотря на мою любовь?

Лопухина молчала.

— Я никогда не решался приблизиться к вам, — продолжал Шастунов, и его голос звучал сдержанной страстью. — Вы были для меня как солнце. Я только издали ревниво любовался вашей красотой… Я бы так и прожил. Но вы сами…

Его голос прервался. Его бледное, прекрасное лицо, горящие глаза, нежный, страстный голос опять покорили Лопухину. Со свойственным ей непостоянством она уже забыла о Рейнгольде. И странное чувство двойственности овладело её душой. Мгновениями ей казалось, что она видит Рейнгольда, слушает его голос. Лицо Шастунова делалось похожим на лицо Рейнгольда.

Она полузакрыла глаза.

— Зачем вы мучаете меня, — продолжал Шастунов, опускаясь на колени и беря её руку. — Ведь я так люблю вас, мне так тяжело. Ведь я мог иметь право верить в вашу любовь. Все эти дни я тосковал и ревновал. Ужели этот Рейнгольд, ничтожный и пустой…

Лёгкий скрип пола заставил Шастунова обернуться. Но в комнате никого не было. На одно мгновение ему показалось, что тяжёлая малиновая портьера колеблется. Но это было только мгновение. Он снова повернул своё страстно — молящее лицо к Лопухиной и опустил голову к ней на колени.

— Ведь я люблю, люблю тебя, — шептал он, опьянённый её близостью, запахом её духов, биением её сердца.

— Оставь, оставь, — тихо останавливала его Лопухина.

За портьерой вновь послышалось движение. Но Шастунов не слышал. Он поднял голову и потянулся к Лопухиной воспалёнными губами. Она наклонила к нему голову.

Портьера заколебалась сильнее. Рейнгольд понял наступившее молчание…

— Ты моя, ты моя, — твердил Шастунов.

Рейнгольд сделал резкое движение и, запутавшись в складках портьеры, пошатнулся и невольно ударил каблуком сапога в пол.

Лопухина вырвалась из объятий Шастунова. Шастунов тоже услышал стук. Портьера сильно колебалась.

— Нас подслушали, — произнёс Шастунов и со стремительной решимостью, прежде чем Наталья Фёдоровна успела удержать его, бросился к портьере, резким движением откинул её и увидел бледное, искажённое яростью, но вместе с тем смущённое лицо графа Рейнгольда… Это было так неожиданно, что Шастунов выпустил из рук портьеру, и она на миг снова закрыла Рейнгольда.

Лопухина слабо вскрикнула и закрыла лицо руками.