Ходя крупными шагами по кабинету, он с обычным жаром и убедительностью говорил:

— Мы все хотим одного! Хотим воли, правого суда, спокойствия жизни! И твой проект, Михаил Афанасьевич, — обратился он к Матюшкину, — и твой, Алексей Михалыч, говорят за то же. Почто мы спорим? Разве не можем мы сговориться? Разве мы думаем токмо о своей личной судьбе, о своей власти или богатстве?

— Да, — прервал его Матюшкин. — Ты правду сказал, Дмитрий Михалыч. Надо думать не о себе. Но дело в том, — продолжал он со свойственной ему прямотой, — что шляхетство не верит вам. Вы сами избрали себя. Вы устами императрицы объявили себя несменяемыми. Вы никого не поставили над собой. Вы одно самодержавие подменили другим.

На открытом, ещё молодом лице Матюшкина выступил румянец.

— Хорошо, — ответил Голицын, — но мы согласны на увеличение числа членов Совета, я предлагаю ещё шляхетскую палату…

— Михаил Михалыч прав, — сказал Юсупов. — Вас мало, надо привлечь к правлению по выбору и шляхетство и генералитет. Вы должны быть лишь для того, чтобы обсуждать законы, каковые предложит вам «общество».

— И следить за их исполнением, — сказал Дмитрий Михайлович.

Черкасский не принимал никакого участия в разговоре. Он только тяжело сопел и не переставая пил. Не меньше пил и Иван Юрьевич.

— В Верховном Совете должны быть неминуемо все высшие из военного генералитета, — сказал он, намекая на себя.

Никто не обратил внимания на его замечание.

— Подумай, Михал Афанасьевич, — говорил Дмитрий Михайлович, — настало решительное время. Не теперь пристало спорить по пустякам! Нам нужно сейчас одно — раз и навсегда разрушить твердыню самовластья. Когда мы повалим её — мы найдём лучшие способы управления. Нам надо, — одушевляясь, продолжал он, — чтобы императрица видела, что то, что подписала она, есть истинного блага народа и есть истинно желание не токмо Верховного Совета, но и всего шляхетства! Поверь, Михал Афанасьевич, — в волнении произнёс он, — всякая рознь теперь приведёт только к торжеству врагов! А враги у нас общие. Как мы, так и вы не хотим старого порядка. Ни кнута, ни Сибири, ни дыбы, ни плахи по одному дуновению державных уст! И ежели теперь, в такие минуты, мы перегрызёмся — всё погибнет! Как чёрные вороны налетит Феофан с братией, нахлынут немцы с Бироном, и мы, мы, — с силой говорил он, ударяя себя в грудь — мы, созидавшие Русь, мы — плоть от плоти, кость от кости её — станем рабами подлых выходцев. О, не забывай, Михал Афанасьевич, что императрица девятнадцать лет прожила в Курляндии, что сын немецкого берейтора делил её ложе, что там у неё и друзья, и преданность, всё то, что она не может забыть! Что те, чужие России, люди ближе ей, чем мой брат-фельдмаршал, радость армии и слава России, чем друг и сподвижник от детских дней Великого Петра генерал-аншеф Михал Афанасьевич Матюшкин, герой Персидского похода!..

Он в волнении замолчал. Матюшкин побледнел и встал.

— Я не о том думал, — начал он, — чтобы всё повернуть на старое. В пять лет, что протекли со смерти великого государя, мы видели довольно, чтобы не желать того же. Нет, императрица подписала кондиции, и ей нет пути назад. И не за старое берёмся мы, Дмитрий Михалыч, ты не прав, а за новое! И боимся мы старого, а не нового, и потому волнуется шляхетство, да не будет вместо одного самодержца — восьми!

— Дай руку, Михал Афанасьевич, — воскликнул Дмитрий Михайлович, — ты понял меня, и мы мыслим одинаково. Подожди ещё немного. Скоро будет принесена присяга. Тогда руки у нас будут развязаны и мы сговоримся!!

Он радостно протянул Матюшкину руку. Тот от души пожал её.

Алексей Михайлович подрёмывал над недопитым стаканом. Иван Юрьевич совсем осовел.

Юсупов встал и подошёл к Дмитрию Михайловичу и Матюшкину. Все трое искренне и по-дружески стали обсуждать планы дальнейших действий.

Предсказание де Бриссака исполнилось чрезвычайно скоро. Лопухина заметила стоявшего в стороне Арсения Кирилловича и радостной улыбкой подозвала его к себе. Все мрачные мысли мгновенно оставили Шастунова. Он вспыхнул и чуть не бегом бросился к кружку дам, среди которых сидела Лопухина.

Он едва не забыл поклониться цесаревне и совсем не заметил, как побледнела Юлиана. Но счастье его достигло апогея, когда Лопухина встала и обратилась к нему с просьбой проводить её по залам поискать мужа. Артур был, видимо, недоволен и бросал на князя неприязненные взгляды.

Но счастливый Шастунов не видел этих неприязненных взглядов, как и тоскующего взора, каким проводила его бледная Юлиана.

— Он не заметил меня! — едва удерживая слёзы, сказала она себе то же, что несколько минут тому назад говорил себе Шастунов.

Лопухина взяла Арсения Кирилловича под руку и незаметно прижалась к его плечу. Князь вёл её, не зная куда, ничего не соображая.

— Где ты был? — тихо спросила Лопухина. — Отчего не хотел подойти ко мне?

Тень ревности прошла по душе Арсения Кирилловича, когда он ответил:

— Ты не заметила меня, ты была с графом Левенвольде.

Она теснее прижалась к его руке.

— Опять! — сказала она. — Я хочу, чтобы ты выкинул эти мысли из головы, глупый мальчик, слышишь?..

Они прошли ряд наполненных гостями зал.

— Ведь мужа сегодня не будет. Он во дворце, — сказала Лопухина. — Разве ты не понял?

Она тихо рассмеялась.

Арсений Кириллович вновь почувствовал себя счастливым.

Они остановились в буфетной комнате. Лопухина захотела пить. Шастунов усадил её за маленький столик и сам подал ей вина. Она медленно прихлёбывала из стакана и смотрела на князя затуманенным взором, от которого у него кружилась голова.

— Ведь ты проводишь меня домой? — спросила она.

— А граф Рейнгольд? — сказал он.

— Ах, ты всё ещё думаешь об этом! Хорошо же! — И с шутливой угрозой в голосе она добавила: — В таком случае меня проводит граф.

— О, нет, нет! — с испугом воскликнул Арсений Кириллович.

Она рассмеялась:

— Так‑то лучше, мой мальчик.

— Скажи, — нежно и тихо начал Шастунов, низко наклоняясь к ней, — скажи, ты любишь меня?

Она только взглянула на него.

— А что же Левенвольде? Скажи, скажи, — настойчиво повторял он. — Я слышал…

Лицо Лопухиной вспыхнуло. На одно мгновение на нём показалось несвойственное ей жёсткое выражение. Ей было неприятно это постоянное напоминание о Рейнгольде. И неприятно оно было ей потому, что она сама в эти минуты хотела забыть о Рейнгольде, потому что она знала, что Рейнгольд, в силу долгой связи или тех таинственных причин, которые иногда приковывают женщину к недостойному её мужчине, имеет над её телом странную власть. Что когда она видит в его прекрасных глазах загорающуюся страсть она закрывает свои глаза и теряет над собою волю. В те дни, когда Рейнгольд озабочен, холодев, почти не бывает у неё, она забывает о нём или думает о нём с пренебрежением. Но стоит ему явиться влюблённым, страстным, с нежным голосом и желаньем в глазах — она снова его.

Она была увлечена красотой и молодостью Арсения Кирилловича, минутами почти ненавидела Рейнгольда и снова тянулась к нему и была неверна и тому и другому, словно отданная во власть демонам чувственности.

— Если хочешь, чтобы я любила тебя, — отвечала она, — никогда не говори мне о нём!..

Но, заметя, что её слова странно поразили Арсения Кирилловича, она с нежной улыбкой добавила:

— Я не хочу ни о чём говорить с тобой, кроме твоей любви. И притом у меня так много врагов… среди женщин…

— Я бы хотел, чтобы среди друзей мужчин было одним меньше, — почти весело сказал князь, успокоенный её словами.

Лопухина допила вино и встала.

— Я вернусь к цесаревне, — сказала она. — Она не любит, когда от неё уходят. Не иди за мной. Обо мне и так слишком много говорят. За ужином постарайся сесть рядом со мной. А потом.

Сидя в тесных санках, крепко обняв прильнувшую к нему Лопухину, Шастунов шептал ей бессвязные слова любви.