За несколько часов Анна осунулась и побледнела, отчего стали больше её угрюмые глаза, горевшие беспокойным, лихорадочным огнём. Императрица не завтракала, не обедала. Она сидела в маленькой столовой с Бироном, Бенигной и детьми. Маленький Карлуша, словно чуя какую‑то опасность, ласково прижимался к ней. Трёхлетняя Гедвига глядела серьёзно и задумчиво своими ясными серыми глазами с недетским выражением.

Бенигна, по обыкновению, была тиха и безответна. Она только изредка чуть слышно вздыхала да иногда останавливала не в меру расшалившегося Петра, который один из всех был, как всегда, весел и беззаботен. Карлуша взгромоздился на колени Анны, прижался головою к её груди и задремал. Он привык днём спать.

Анна с нежной улыбкой передала его Бенигне.

— Отнеси его, Бенигна, ко мне, — шёпотом сказала она и ласково погрозила пальцем остальным детям.

Бенигна с ребёнком на руках вышла из столовой, за ней последовали дети.

Бирон передал Анне свой разговор с Сумароковым, причём постарался выставить его как дерзкого, заносчивого человека, вообразившего, что он чуть ли не спас престол. Анна одобрила предложение, сделанное Бироном Сумарокову, — спасаться бегством. Хотя ей было неловко отказать в своём покровительстве русскому офицеру, но она сама ещё не была уверена в своём положении. Обсуждая его, они с Бироном пришли к убеждению, что самое лучшее пока сделать вид, что она, безусловно, согласна на всё. В своём рабском страхе Бирон дошёл до того, что предложил императрице выдать Сумарокова министрам Верховного Совета, чтобы доказать им свою искренность, если они случайно что‑либо заподозрят.

Анна покачала головой.

— Это неладно, — сказала она. — Я бы, пожалуй, и назвала его, если бы он успел бежать подальше.

— Так я помогу ему, — произнёс, вставая, Бирон.

Императрица кивнула головой.

Он так стремительно распахнул дверь, что дежурный паж Ариальд, находившийся в маленьком зале, соседнем со столовой, едва успел отскочить от двери. Маленький Ариальд, по обычаю всех пажей, тоже был любопытен. Бирон не обратил на него никакого внимания.

Ариальд пошёл за ним, так как сильно переживал за русского офицера, слугу которого час назад ему удалось выручить. Но, к его удивлению, Бирон направился не в подвал, а приказал камер-лакею немедленно распорядиться, чтобы из дворца никого не выпускали, чтобы сейчас же из гарнизона был вызван к дворцу почётный караул, что делалось крайне редкое только в особо торжественных случаях. Когда Ариальд услышал приказания Бирона, он в первую минуту окаменел от негодования перед таким позорным предательством.

Бирон прошёл дальше, а Ариальд всё ещё неподвижно стоял, сжимая кулаки. Сперва он хотел броситься к императрице и всё рассказать ей, но скоро отбросил эту мысль. Анна на всё глядит глазами Бирона, да притом теперь дорога каждая минута.

Надо спасать русского.

Он сломя голову побежал в подвал к Авессалому.

— О, Боже! — с негодованием воскликнул мальчик. — И этот негодяй породнился с рыцарями Тротта фон Трейден!

Когда у всех ворот и калиток расставили сторожей, было уже поздно. Сумароков бежал.

В маленьком зале, рядом с большим залом, тронным, где Анна иногда устраивала торжественные приёмы курляндскому рыцарству, собрался немногочисленный двор герцогини. Хотя Анна никого не приглашала и никому ничего не говорила, но все сочли своим долгом быть налицо, на всякий случай. Когда об этом узнала Анна, она выразила полное удовольствие, так как находила более соответственным её положению принять посольство по возможности в торжественной обстановке.

Обязанности и церемониймейстера и гофмейстера исполнял при её дворе Бирон, камер-юнкер. Густав Левенвольде тоже был камер-юнкером, но на сегодняшний день его было безопаснее спрятать, чтобы не возбудить каких‑либо подозрений. Бирон, по природе своей трус, холодел от ужаса, ожидая посольство, состоявшее из его заведомых врагов, но всё же, не желая ронять себя в глазах Анны, решил быть в этот день при ней, хотя она и предложила ему временно скрыться. За такое «самоотвержение» Анна с улыбкой счастливой женщины назвала его, «героем».

«Герои» только тихо вздохнул.

В придворном штате состоял ещё старый барон Оттомар Отто, камергер покойного герцога, со своей очаровательной дочерью, семнадцатилетней блондинкой Юлианой, крестницей герцогини. Юлиана была фрейлиной герцогини так же, как и Адель Вессендорф, брат которой, Артур, был камер-юнкером. Вессендорфы были близнецы — сироты. Им обоим вместе ещё не исполнилось сорока лет. Они по боковой линии приходились дальними родственниками Кетлерам, обладали большим состоянием и не раз выручали герцогиню и её фаворита в минуты денежных затруднений.

Во главе женского придворного штата стояла жена Бирона, но её почти никогда не было видно при каких‑либо приёмах: то ей мешала болезнь, то заботы о детях, а вернее всего, её собственный необщительный характер и врождённая робость. Но сегодня и она присоединилась к придворным. Сам Бирон находился при императрице. Однако в нём пробудилась энергия трусости. Он распорядился, чтобы у заставы стояли люди настороже и немедленно известили, если подъедут «знатные лица». Он был уверен, что посольство приедет со всевозможной пышностью. Он навестил и Авессалома, чтобы посмотреть на Сумарокова. Но, зайдя в подвал, уже не застал капитана. В углу, прикрытый кучей какого‑то тряпья, громко храпел горбатый шут.

В бешенстве Бирон поднял его ударом ноги. Шут вскочил, заворчав, как собака.

— Где русский? — закричал Бирон.

Авессалом, только притворявшийся спящим, злобно взглянул на него и ответил:

— Ты же сам выгнал меня отсюда. Я боялся войти. Почём я знаю, где он!

Бирон грубо выругался. Не было сомнений, что капитан бежал. Ему оставалось только доложить об этом императрице.

— Ну и отлично, — сказала Анна. — Теперь у нас руки развязаны. Дай ему Бог, добраться скорее до Москвы. Там мы вызволим его.

Бирон, взбешённый в душе, молча наклонил голову. Он предпочёл бы, чтобы Сумароков был выдан здесь же. Решившись не прятаться от посольства Верховного Совета, он готов был каким угодно унижением или низостью купить расположение своих врагов и тем предотвратить возможную опасность.

Зимний день погас.

Анна приказала ярко осветить дворец. На дворе и у ворот загорелись масляные фонари, Анна стояла у окна и с тревогой и грустью смотрела на загорающиеся звёзды; Вспомнилось ей её тёмное детство, дворец царицы Прасковьи, с дурами, шутами и скоморохами… жизнь нелепая, странная, с церковными службами, постами и ассамблеями, юродивыми, монахинями и театральными игрищами… Ярче всех вставал в её памяти образ наиболее чтимого при дворе её матери юродивого Тихона Архипыча, грязного, лохматого, грубого, предсказывавшего ей то монастырь, то трон… До сих пор звучит в её ушах голос Тихона, когда, бывало, он, встречаясь с нею, вместо приветствия кричал нараспев: «Дон, дон, дон! Царь Иван Васильевич!»

В этом постоянном возгласе юродивого, казалось, было предсказание короны. А монастырь!..

Анна вздрогнула. Не стоит ли она теперь на роковом распутье? Разве не могут ей вместо короны предложить монастырь, если она не согласится на все требования ненавистных людей, захвативших сейчас власть в свои руки? Тёмная жизнь, полная унижений, сменится ли иной — светлой, свободной? Перестанет ли она вечно чувствовать над собою чужую, унижающую её волю?

Все обиды, все унижения, все неоправданные надежды сердца — в эти минуты сливались в душе Анны в чувство мстительной злобы к тем, кто и теперь опять хотел сделать её игрушкой в своих руках.

При мысли о Василии Лукиче, в своё время так легко и пренебрежительно игравшем её сердцем, нехорошая улыбка пробежала по губам Анны.

Низко над горизонтом ярко горела вечерняя звезда.

«Вот моя звезда, — подумала Анна. — Она предвещает трон и власть, а не тёмную келью…»

— Едут, едут, — раздался тревожный шёпот Бирона, вбежавшего в комнату.

Она повернула к нему бледное лицо.