Но и придворные испытывали разочарование. По традиции вечером после коронации устраивается пир в триклинии, огромной трапезной с высокими потолками, украшенными золотом, с девятнадцатью пурпурными столами, на которые ставится только золотая посуда. Некоторые блюда из драгоценного металла были настолько велики и тяжелы, что их вкатывали на тележках, а на стол с трудом водружали четверо слуг. Да и все остальное было не менее великолепным, так что подобные пиры запоминались на всю жизнь.

Но из-за того, что ныне был канун дня Казни Христовой, подобное роскошество могло быть сочтено святотатством. Поэтому роптали не только толпы за стенами дворца — им вторило приглушенное недовольство царедворцев в его стенах.

Сразу после коронации произошел курьезный случай.

Когда Юстиниан и Феодора наконец удалились во дворец Сигма, Трибониан в колоннаде за дворцом Халк случайно встретил Иоанна Каппадокийца.

Законник остановился и со свойственной ему насмешливой улыбкой негромко воскликнул: «Ника!»

Иоанн метнул в его сторону испытующий взгляд из-под косматых бровей. С какой стати, спрашивал себя префект, Трибониан решил приветствовать его этим словом в такой час?

Но улыбка Трибониана была совершенно безмятежной. Что-то пробормотав в ответ, Иоанн поспешил дальше. Однако случай этот его озадачил. Ночью ему не спалось. Плохо спал он и в следующую ночь.

«Ника!» — вопль торжества черни. В конце концов в его душу закралось страшное подозрение, вызванное ничтожным восклицанием всегда ироничного законника.

А не намекает ли Трибониан на заговор, который уже дважды не удался, или, вернее, дважды провалился?

Если Трибониану о заговоре известно, то не знают ли о нем также и император с императрицей?

Иоанн чувствовал себя словно загнанный вепрь в горах его родной Каппадокии. Как бы он ни злился, как бы ни рыл землю клыками, как бы ни вращал глазками, ему не дано знать, откуда последует смертельный удар…

Его перехитрили, и он был напуган. Самым отчаянным образом он раскаивался в том, что сплел этот заговор, и давал себе зарок, что впредь докажет верной службой преданность новым верховным правителям. И если понадобится — поползет на брюхе и станет лизать сандалии Феодоры. Он был готов на любое унижение, лишь бы снискать расположение венценосцев.

Не было человека, способного более круто изменить свое поведение и самый стиль мышления, чем Иоанн Каппадокиец. Теперь для него началась жизнь, полная страха и отчаяния: никогда отныне он не приближался ни к императору, ни к императрице, не изучив предварительно их лица — нет ли на них выражения недоверия или гнева.

И хотя никаких признаков не было — Юстиниан ни о чем не догадывался, а Феодора, не имея никаких доказательств, скрывала до поры свою давнюю неприязнь, — все же Иоанн по ночам крепко запирал на двойные засовы двери спальни, его постоянно окружали телохранители, вооруженные до зубов. По ночам он часто вскакивал с постели, весь в холодном поту от того, что наемный убийца, вновь приснившийся ему, незаметно крадется к нему…

Сохранились свидетельства, что все время, пока он сохранял свою высокую должность, он тем не менее продолжал класть в карман едва ли не десятую долю всех доходов империи, протекавших через его руки.

Жадность, по-видимому, главная движущая сила истории, и она не идет на убыль, даже если живешь в постоянном страхе.

Весьма скоро после коронации Юстиниана и Феодоры старый император умер. Сердце Юстина, дряхлое и слабое, остановилось: он ушел из жизни во сне, без видимых признаков страдания и мук.

Своей пышностью похороны его превзошли даже похороны Евфимии. Но смерть Юстина не вызвала никаких особых потрясений в империи, поскольку власть уже была передана преемникам.

Отныне существовали два двора: двор Юстиниана и двор Феодоры. Но все действительно важные дела решал сам император и его ближайшее окружение.

Намного легче, думала Феодора, оставаться только супругой, предоставив дела государства Юстиниану. Мужчине надлежит заниматься мужскими делами, а женщине — оставаться женщиной.

Однако уже очень скоро она обнаружила, что в ее положении быть только женщиной невозможно. Она была императрицей, и уже тем самым была ущемлена в правах. Канули в прошлое те дни, когда она могла позволить себе безудержную радость, улыбку, обращенную к кому угодно, вздорную болтовню. Теперь то и дело ей приходилось обуздывать себя, сдерживать чувства и оставаться ровной со всеми, как и подобает императрице.

Осторожность и сдержанность были крайне необходимы. Мужчина может заставить других забыть его прошлые прегрешения. Но для женщины такое почти невозможно: ей ничего не прощают — по крайней мере, другие женщины.

В свите Феодоры сложилось весьма странное положение. Придворные дамы смотрели на императрицу свысока, словно не она их госпожа, а они занимают более высокое положение.

Она улыбалась первой даме — и в ответ получала ледяной взгляд. Она пыталась завязать разговор, но всякий раз ей отвечали однозначно, безразлично, а то и презрительнонадменно. Она оглядывалась вокруг, но не видела дружелюбных лиц. Это был какой-то сговор.

Поначалу она не представляла себе, как с этим быть, но понимала, что нельзя оставить все как есть. Более того, поскольку это чисто женское дело, то справляться с ним ей придется самой.

В эти первые дни молодая императрица чувствовала себя очень одинокой, временами у нее совсем опускались руки. Придворные дамы, ехидно улыбаясь, воспринимали это как свидетельство того, что им удалось-таки показать маленькой выскочке, что она вовсе не ровня тем, кто родился благородным.

Но они еще не вполне осознали разницу между Евфимией, которую им удалось подчинить себе, и Феодорой, готовой сражаться любым оружием.

Прежде она пыталась быть мягкой — и ничего хорошего из этого не вышло. Что ж, она испробует кое-что другое. Необходимо предпринять два шага: преподать придворным урок, чтобы они не смели впредь злословить, и подчинить придворных дам своей власти.

То, что она предприняла, запомнилось надолго.

Среди царедворцев был молодой германец по имени Ареобинд, высокий красивый молодой человек, немного щеголь, перевязывавший золотистые длинные волосы лентой, прекрасно сложенный. При дворе он появился вместе с посольством варваров, и так как жизнь ромеев ему приглянулась, решил остаться, тем более, что пользовался большим вниманием у женщин, к которым и сам был небезразличен. Сама Феодора была к нему благосклонна, но тевтон неверно истолковал ее дружелюбие, что нередко бывает с тщеславными юношами.

Только очень недалекий человек мог повести себя таким образом, однако Ареобинд, видимо, был именно таким человеком. Однажды императрица улыбнулась ему. Он прихвастнул перед товарищем своими успехами и стал рисоваться перед нею, словно деревенский подросток, желающий привлечь внимание соседской девушки.

Некоторое время Феодора оставляла это без внимания. Но потом до нее дошло, что молодой придворный хвастал, что императрица не может отвести от него глаз. Это уже грозило скандалом, в котором ее имя связывали с германцем. Пора было что-то предпринять.

Проходя как-то с приближенными через атрий дворца Сигма, Феодора заметила Ареобинда, разговаривавшего с каким-то эскувитом.

Императрица взглянула в их сторону. Многозначительно подмигнув собеседнику, Ареобинд вытянулся в струнку. Она пристально продолжала смотреть в его сторону. Юноша оказался не из робких и не отводил глаз. На губах его играла ухмылка.

Этого оказалось достаточно. Она приказала эскувитам:

— Схватить его!

Ареобинд был поражен. И тем не менее в руках стражи держался стойко, даже пытался сохранить улыбку. Наверняка, полагал он, ничего серьезного с ним произойти не может.

И тут же почувствовал, что с него срывают тунику.

Через мгновение кнут со свистом впился в его спину.

Во все время бичевания Феодора стояла рядом, наблюдая, ибо наказание должно было исполняться в ее присутствии. Если бы она отвернулась, ее поступок истолковали бы неверно. На лице у нее не дрогнул ни один мускул, она смотрела, как полосуют кнутом окровавленное тело, до тех пор, пока Ареобинд не потерял сознания.