— Я добуду тебе разрешение на доступ к сокровищам казны, Нарсес, — сказала Феодора. — Вручая деньги этим людям, необходимо постоянно повторять, что, помогая Зеленым, они вредят себе. Зеленые им не друзья. Пусть они вспомнят, как тяжело приходилось Синим во времена Анастасия, когда Зеленые были в милости.

— Будет исполнено, твое величество, — ответил Нарсес, низко кланяясь.

С тех пор как она взошла на трон, это было ее первое государственное решение.

На следующий день Юстиниана ожидало нестерпимое унижение. Оставаясь невидимкой, Феодора наблюдала за происходящим с верхних ступеней лестницы, ведущей к кафисме.

Как обычно, толпа собралась на Ипподроме, и, как и было заведено, к ней взывали ораторы в красных накидках.

Внезапно пурпурный занавес кафисмы раздвинулся и внимание всех присутствующих обратилось к ней, ибо это означало, что сейчас появится император. В одно мгновение огромная толпа замерла, повернув лица в сторону ложи. И действительно — наверху, возвышаясь над всеми, появился знакомый силуэт. Однако вместо пурпурной мантии на нем была бурая монашеская власяница. Непокрытая голова и свиток пергамента в руках. Император!

С ним было несколько стражников, глашатай и священник, а также кое-кто из приближенных.

Юстиниан попытался что-то сказать, но голос не повиновался ему.

— Громче! — завопила толпа. — Говори громче!

Император сделал знак сопровождавшему его глашатаю. Тот выступил вперед к парапету, и его оглушительный бас долетел до самого дальнего уголка Ипподрома.

— Я… Юстиниан… ваш император… призываю вас сложить… оружие!..

— Да-да, мы слушаем тебя, августейший! — послышался насмешливый голос. Кое-где засмеялись. Глашатай продолжал:

— Идите по домам… с миром… Ваши требования… будут исполнены… Иоанн Каппадокиец… префект претория… и Трибониан… квестор… будут удалены…

При этих словах лицо Трибониана, стоявшего тут же, в императорской ложе, окаменело.

Голос глашатая гремел:

— Знайте, люди… вы не должны ничего бояться… Я, ваш император, одобряю все, что было сделано… никто не будет наказан… только… милосердие… и… новые назначения…

Его слушали молча. Но стоило ему закончить, как снизу донеслось:

— Новая ложь!.

— Да разве можно тебе верить?!

— Мало ли что ты наобещаешь!

Юстиниан опять сделал знак глашатаю, и тот снова возвысил свой мощный голос:

— На этом… Священном Писании… я, Юстиниан, клянусь.

Император встал и положил обе руки на пергамент, как бы подтверждая этим жестом свои слова.

Воцарилась полная тишина. Затаив дыхание, император с надеждой смотрел вниз на мятежников.

Он ждал одобрения, поддержки. Это означало бы победу.

И в это напряженное мгновение снизу донеслось:

— Ты лжешь, осел!

Это был конец.

Тут же вся толпа подхватила оскорбление.

Шум разрастался. Непристойности щедро сыпались на императора, сопровождаемые криками и площадной бранью.

Юстиниан вспыхнул, потом внезапно побледнел и отшатнулся, словно его ударили.

Это действительно был удар. Оскорбления летели в него, как камни из пращей. Рев взбесившегося тысячеголового зверя подсказывал ему, что с ним покончено. Дни его сочтены. Пришел конец его власти, а возможно, и жизни.

По-монашески надвинув капюшон на глаза, Юстиниан покинул ложу в сопровождении своей свиты. В спешке они едва ли заметили хрупкую фигуру, прятавшуюся за воротами.

Пропустив их, Феодора последней спустилась вниз по винтовой лестнице. Ворота были закрыты на два засова, к ним была приставлена охрана.

— Ника! Ника!

Феодора вздрогнула. Этот жуткий клич! После выступления императора жажда крови пробудилась в толпе с новой силой. Рев висел в воздухе, как дым над пылающим городом.

Вечером появились новые, еще большие очаги пожаров. Казармы за дворцовыми стенами были полностью охвачены огнем, и охрана всю ночь сдерживала натиск пламени, не давая ему переброситься на дворец.

И только отсутствие дисциплины и толкового руководства у мятежников оттягивали штурм дворца.

В эту ночь Феодора не сомкнула глаз.

Покинув Ипподром после того, как толпа с гиканьем заставила императора удалиться, Герои почувствовал, что валится с ног от усталости. Вот уже двое суток кряду он не смыкал глаз и буквально не присаживался: подворачивалась возможность — грабил, если добычу легко было унести, жег, убивал и видел смерть не одной сотни человек, случайно оказавшихся на пути мятежников.

Теперь в суме у него глухо позвякивали золотая чаша, несколько перстней и прочих драгоценных безделушек, а также некоторая сумма денег, с которой он прибыл из Пафлагонии. От сцен насилия и убийств, от нескончаемого лихорадочного возбуждения его мутило. Он чувствовал, что готов уснуть даже стоя.

Но найти угол, чтобы переночевать, было невозможно. Константинополь во многих местах все еще пылал. Район вокруг церкви Святых Апостолов выгорел дотла — пламя, пока толпа грабителей громила и крушила храм, перекинулось на соседние здания. Большая часть восточного конца города, где находились особняки патрициев, теперь представляла собою лишь груду закопченных развалин. В пепелища обратились собор Святой Софии, церковь Святой Ирины, Августеон. Вся Виа Альта, от Большого базара до Бычьей площади и дальше, вплоть до статуи Ветров, была разграблена и сожжена. Квартал Зевгма все еще полыхал. Оттуда огненная стихия грозила переметнуться через стену Константина в Новый город, окруженный стеной Феодосия. Пожары поменьше виднелись и в других местах.

И хотя в беспорядках принимало участие не более десятой части миллионного населения столицы, сильнее всего пострадало невинное и терпеливое большинство. Десятки тысяч беженцев ночевали на улицах. Слышался детский плач, скорбно приглушенные голоса тех, кто лишился жилищ и всего нажитого, матерей, успокаивающих младенцев, мужей, утешающих жен, устраивающихся на ночлег на холодных камнях мостовой. Каждый поневоле спрашивал себя, какие еще несчастья обрушит на них новый день.

Спать на улице для Герона было неприемлемо, однако все трактиры, уцелевшие во время пожара, были настолько переполнены, что искать пристанища в одном из них было делом почти безнадежным.

И вдруг его осенило. Улица Женщин!

Уже стемнело, когда он обнаружил уцелевшую винную лавку и сумел туда протиснуться. В страшной тесноте он жадно проглотил ломоть черствого хлеба и осушил кувшин кислого вина.

Затем он добрался до площади Афродиты и наискось пересек ее. Проходя мимо статуи, он мельком взглянул на нее. Языческая богиня осталась на своем пьедестале нетронутой, хотя христианские святыни повсюду подверглись осквернению, грабежу и разрушению.

Вино слегка ударило Герону в голову. Оказавшись на улице Женщин, он увидел, что мятежники обошли ее стороною. Наверно, многие куртизанки и сами принимали участие в грабежах, смешавшись с мятежной толпой. Что же касается насилия, то толпа, видимо, посчитала: зачем возиться со шлюхами, когда вокруг столько добропорядочных женщин — выбирай любую.

Теперь Герои шел хорошо знакомыми местами. Вот дом, где прежде жила Хиона, а вот здесь обитала Феодора. Он полуощупью двинулся вниз по улице в поисках огонька в окне. У первого же дома с освещенным окном он остановился и постучал. Через минуту-другую дверь слегка приотворилась.

— Кто здесь? — спросил голос.

— Тот, кто будет желанным гостем, — ответил он.

— Хозяйки нет дома.

— А когда она вернется?

— Не знаю.

Дверь приоткрылась немного больше, и в дверном проеме он разглядел девушку-негритянку, вернее, мулатку с кожей словно спелый абрикос.

— Давно ли она ушла? — спросил он.

— Еще вчера.

Было ясно, что обитавшая здесь куртизанка отправилась куда-то вместе с буйствующей толпой. Герои осмотрел девушку более внимательно. Довольно стройная, темные глаза. В мочках остреньких ушек широкие золотые кольца.

— Впусти меня, — попросил Герои.