— Обращаться к нищему все равно что обращаться к ветру, — повторил он городскую поговорку.

— Я такая же нищая, Айос, ты же знаешь.

— Что за услуга?

— У меня есть письмо. Его нужно передать.

— Кому?

— Принцу-правителю.

Глаза нищего сузились.

— Юстиниану?

Феодора кивнула.

— Письмо написано Македонией.

— Понимаю, — нищий лукаво улыбнулся, — Македония написала, ты передаешь. Захотелось в спальню принца?

— Македония считает, что я могу ему понравиться.

— А ты не слишком ли высоко метишь, девочка?

— Айос, это моя единственная возможность. Умоляю, помоги мне!

— Возможность! — проворчал Айос. — Нелепая выдумка! Ты считаешь, что принц, который может выбрать любую, станет посылать на улицу Женщин за неизвестной деликатой?

— Я не живу на улице Женщин!

— Надо же! А где?

— Я теперь скромная пряха.

— Хм, пряха… Неплохо придумано. Принцу куда удобнее послать за пряхой, чем за куртизанкой. Это решила Македония?

— Да.

— Что ж, ей виднее, она знает вкусы его высочества.

— Она сказала, что принц очень чувственный.

— По слухам, как раз наоборот. У него нет времени на женщин, его едва хватает на сон и еду.

— Но можно же попробовать! — настаивала Феодора. — Разве я не хороша собой? Я знаю, как доставить наивысшее удовольствие, и я не обманула ожидания ни одного мужчины. Если я понравлюсь принцу…

— Это непросто. Это очень и очень непросто.

— Айос, я прошу тебя, ради нашей дружбы, помоги. Я боюсь Иоанна.

— Он знает, что ты вернулась? — Айос нахмурился.

— Скорее всего, нет. Экебол послал ему рапорт, сообщив, что меня изгнали в пустыню, лишив воды. Каппадокиец считает меня мертвой. Но в городе полно шпионов, рано или поздно он узнает.

Айос задумчиво поскреб подбородок.

— Ты надеешься, что принц защитит тебя?

— Да. О, Айос, ты поможешь мне?

— Я сделаю все, что смогу. Допустим, письмо попадет в руки Юстиниана. Ты уверена в успехе?

— Я ничего не знаю! — в ее голосе прозвучало отчаяние.

Айос взял письмо. Проходили дни, потом недели, но Феодора все еще боялась признаться себе, что все надежды напрасны.

Упорно, как автомат, она придерживалась заведенного распорядка дня, работая до темноты. Платы едва хватало на дешевую еду и жилье. Вечером Феодора ходила в общественные бани — термы. Таких терм насчитывалось восемь во всей столице, и горожане мылись там бесплатно. Лучшими считались термы Зевксиппа, с колоннами и статуей Константина на фасаде, отделанные мрамором и бронзой, подобно роскошнейшим термам Рима. Залы украшали статуи богов — Аполлона, Зевса, Афродиты, вперемежку с фигурами знаменитостей, тут были Перикл и Юлий Цезарь, Сафо, Платон, Еврипид и Пифагор.

Феодора опасалась показываться в этих термах, где столичные жители собирались, как в клубе, часами отдыхая на мраморных скамьях, болтая и нежась под ручищами банщиков. Она посещала маленькие термы на площади Быка. Сюда стекался небогатый люд, мелкие торговцы и чиновники с семьями. Девушка быстро и тщательно мылась, закутывалась в накидку и спешила домой. Ей нужно было беречь цвет лица и хорошо высыпаться. Ночных часов на это едва хватало. На рассвете она поднималась, завтракала и брала в руки гребень — непросто было уложить копну вьющихся волос без помощи служанки. Она делала высокую прическу, скалывая пряди золотыми шпильками, — таких причесок не носили обитательницы соседних домов. Потом аккуратно наносила грим перед маленьким бронзовым зеркалом и обрызгивала себя духами.

Но время шло, и она с грустью замечала, что с каждым днем благовоний и притираний становится все меньше.

Как пополнить их запас? Деньги Македонии были на исходе, прядением она зарабатывала гроши. Продать дорогие платья она не могла — это ее оружие в предстоящей борьбе. Феодора гнала от себя отчаяние и мрачные мысли. С первыми лучами солнца она усаживалась за работу у открытой двери. И ждала.

А время шло и шло… Но ничего не происходило. Ничто не нарушало однообразия нескончаемых дней, проведенных за прялкой. И Феодора, при всей твердости духа и закаленности в житейских невзгодах, в конце концов стала погружаться в отчаяние.

Ей против собственной воли стали мерещиться всевозможные препятствия на пути письма к той сиятельной особе, на которую были возложены все ее упования. Это какие же могучие укрепления предстояло этому письму преодолеть: стражники, слуги, секретари, чиновники… А как велик риск, что его перехватят: любая промашка, любая из тысячи мелочей способна повлиять на судьбу послания. Стычка со стражником, едва не ставшая для письма роковой, постоянно приходила ей на ум.

В такие минуты величайшего уныния и подавленности она часто задавалась вопросом: а каковы, собственно, шансы, что ее письмо, даже достигнув именитого адресата, заинтересует его?

Да, к Македонии Юстиниан когда-то благоволил и, значит, к ее письму должен отнестись внимательно, но ведь с тех пор, как Македония виделась с ним в последний раз, столько воды утекло, да и не секрет, что пресловутая мужская память коротка. Впрочем, женщины тоже склонны переоценивать собственное влияние на мужчин.

Невольно закрадывалась мысль — верно, женщины правителю ни к чему. А если это так, то, выходит, ей не на что надеяться, ведь всяческие извращения не по ней.

Феодора была женщиной до мозга костей, к тому же разборчивой, и поэтому до любви однополой ей не было никакого дела. В этом вопросе дальше знания фактов об отвратительной связи Экебола ее опыт не шел. При этом, однако, она понимала, что среди столичного населения явление это куда как распространено. В придворной среде нередки были также случаи и неестественной женской любви, а совсем неподалеку от улицы Женщин находился пользовавшийся дурной славой квартал ганимедов, которых, в соответствии с их особой практикой, презрительно называли «катамити» и «амасси».

Допустим, Юстиниан подвержен этой чудовищной и пагубной склонности — хотя, по словам Антонины, об этом нигде не говорят, а такое быстро становится всеобщим достоянием. Тогда что еще, кроме смеха, может вызвать у него письмо, повествующее о девушке, которая могла бы доставить ему высокое наслаждение?

Случалось, что ей самой становилось смешно от нелепости собственных ожиданий, и она усмехалась, но смех выходил горьким.

И тогда она принималась крутить веретено; взор ее при этом туманился, хотя глаза продолжали машинально следить за ссучиваемой нитью.

Возле дверей домов, что тянулись вдоль бедной улочки, бывало, собирались соседки — жены каменщиков, носильщиков, пекарей, уличных торговцев, поденщиков, чтобы посудачить, перемыть косточки хотя бы той самой женщине, что прядет у входа в дом на углу.

Она — соглашались кумушки — скорее всего шлюха. Шлюха, это как пить дать. Только вот корчит из себя невесть что. Из кожи лезет вон, чтобы казаться приличной. Истинно! — поддакивали другие, — только поглядеть, как она нос дерет! Можно подумать, что мы не хороши для нее, а сама хуже грязи в сточной канаве, торчит целый день напролет — и хоть бы слово кому сказала! Словно по-прежнему поджидает мужчин и, как паучиха, с помощью своего веретена прядет сети, чтобы ловить этих кобелей проклятых, а если у нее такое на уме, то лучше пусть она эти свои штучки сразу бросит, поскольку, что бы ни говорили об этом квартале, но это пристойный квартал. И всегда таким был. Люди здесь гнут спину до седьмого пота и живут просто, перебиваясь с хлеба на воду, но честно и достойно.

И соседки добродетельно одергивали собственные замызганные одежды, бросая свирепые взгляды в сторону открытой двери дома пряхи.

Однако никто, по чести сказать, не мог утверждать, что девушка с веретеном и в прозрачной одежде когда-либо обратила хоть малейшее внимание на проходящих мимо ее двери мужчин. И если не принимать во внимание ее манеру одеваться, то вела она себя скромно и смирно. Но это вовсе не развеивало опасений соседок.