Но вот настал момент, когда чаши весов заколебались. Император стоял на грани смерти. Он лежал неподвижно, почти не дыша, сложив поверх одеяла руки — от старости пальцы вытянулись, и сквозь дряблую кожу, там, где она натягивалась, просвечивали суставы. Лекари, печально сгрудившись у его изголовья, искали совета в Святом Писании, которое в те времена служило общепризнанным источником медицинских рецептов, особенно в случаях, когда медицинские трактаты никаких решений уже не предлагали.

Нарсеса не было несколько месяцев, и известий от него тоже никаких не поступало.

Потом однажды он внезапно появился во дворце Гормизды с отчетом.

Опасливо и осторожно он сообщил Феодоре, что выполнить ее поручение в Египте не удалось.

Но, к его удивлению, Феодора нисколько не разгневалась, а принялась подробно расспрашивать его.

— Мне кажется, о милосердная, что проникнуть в тайны монофизитов невозможно, — сказал он ей. — Если ребенок жив, а никто так глубоко в это не верит, как ваш преданный слуга, то он затерялся в нескончаемых еретических убежищах долины Нила. Там несчетное количество всяких богаделен, монастырей, храмов, обителей, келий анахоретов, не говоря уже о частных домах, в которых девочку могут содержать. Несмотря на все мыслимые усилия твоего раба, он так и не смог установить ни куда ее передали, ни даже каким именем нарекли.

Вслед за этим он представил ей настолько подробный и полный отчет, что Феодора окончательно убедилась в том, что этому евнуху-недомерку не занимать ни мужества, ни усердия, ни преданности.

Выслушав, она поблагодарила его, прибавив:

— Нарсес, никому ни слова о цели твоей поездки.

— Клянусь, ваша милость!

— Ты выглядишь изможденным, — отметила она.

— В Египте меня свалила лихорадка. Но я недостоин, чтобы ты снисходила до того, чтобы замечать такие мелочи. По правде говоря, я еще слаб после недуга, но не настолько, чтобы не быть готовым исполнить любое другое поручение, которое ты пожелаешь доверить твоему ничтожнейшему рабу.

И вновь он раскрывался перед нею, обнаруживая честолюбие, горечь своего положения и веру в нее. Феодора сказала:

— Ступай, отдохни. За труды тебя ожидает достойная награда. И вот что я тебе скажу: служи мне, а когда власть будет моею — тебе воздастся, я обязательно помогу тебе осуществить помыслы, о которых ты говорил и которые евнухам вовсе не свойственны.

— Могу ли я молиться о большем благодеянии! — прошептал он и низко поклонился.

— Тогда пусть будет так. И учти — то, что я предлагаю сейчас, ни в коем случае не соответствует тому, чего заслуживают твои способности. Но если ты серьезен в своих намерениях, оставь должность картулярия и поступай ко мне на службу. Дворецкий Дромон меня раздражает. Я поставлю тебя на его место, как только упрошу наследника перевести его на какую-нибудь другую должность…

Когда Нарсес оставил должность картулярия, чтобы стать дворецким в Гормиздах, при дворе это осталось совершенно незамеченным. Это было несомненным понижением по службе, и почета в этой должности было меньше, ибо место главы архива куда важнее, чем место управляющего второстепенным дворцом.

Но Нарсес и виду не подал, что чувствует, что его понизили. Кое-что ему было обещано, правда, женщиной, но такой, подобных которой он прежде не знавал.

Что касается Феодоры, то она, в сущности, от миссии Нарсеса ничего не ждала. Она отправила его в Египет скорее для того, чтобы утешиться в отчаянии, не веря в результат поисков.

На самом деле где-то в глубине души она надеялась на иное — зачать от Юстиниана еще одного ребенка. И как-то раз, в поисках путей исполнения этого невысказанного сердечного желания, она смиренно открылась перед неграмотным и бесхитростным настоятелем православного монастыря из Иерусалима, явившегося к ней за покровительством. Она просила его помолиться за нее, чтобы Господь даровал ей сына.

Суровый монах по имени Саба отказался. Покорно и печально она выслушала отказ, дала ему денег, которых он просил для монастыря, и велела принять его с гостеприимством. Впоследствии тот насмешливо заметил другому монаху, своему приятелю: «Нам не надобен плод из этого лона, чтобы вскормили его на еретических учениях Северия!»

Некоторых поразило, что Феодора не разгневалась на зарвавшегося монаха. Более того, в поисках утешения она с величайшим рвением обратилась к религии.

Утрата заставила ее слепо и покорно вверить себя провидению. В надежде постичь его предначертания Феодора при всякой возможности затевала беседы с людьми, которых полагала праведниками.

И вскоре распространилась молва, что отшельники, черноризцы, бродячие клирики, как бы они ни были грязны и оборваны, всегда желанные гости во дворце Гормизды, куда они могут свободно входить и откуда так же свободно могут уйти. Здесь они получали кров и пишу, много лучшую той, к которой привыкли, и посему слетались сюда как мухи.

От дворца было отгорожено целое крыло для нищенствующих праведников. Монофизитствующие и православные анахореты-затворники помещались вместе, без всяких различий, из-за чего между ними не раз вспыхивали ожесточенные свары. Обычно это были вздорные и злобные перебранки, дрязги. Однако случалось, что святые люди лупили друг друга палками или же в своих рваных и замызганных одеждах катались по полу, пытаясь вцепиться оппоненту в глотку.

Феодоре, когда ее звали в таких случаях, всегда удавалось остановить схватку, пригрозив преподобным отцам, что продолжение приведет лишь к тому, что их вышвырнут вон. И те, несмотря на фанатичную страсть к спорам, скрепя сердце удерживались от открытых баталий и лишь метали свирепые взоры друг на друга.

Любопытно, что при этом часть их негодования обрушивалась на благодетельницу, которой только что удалось остановить ожесточенное побоище. Более того, даже вкушая пищу Феодоры, чавкая и набивая рты, они поносили и хаяли ее.

А однажды некий палестинский отшельник по имени Арсений, осмелев более прочих, имел дерзость прилюдно честить гостеприимную хозяйку дворца, обвиняя ее в ереси. Она молча выслушала его, причем совершенно не изменившись в лице. Больше того, этот его благочестивый поступок настолько покорил ее, что она одарила сего пламенного витию деньгами.

После этого честить Феодору в среде святых бессребреников стало чем-то сродни поветрию. Зная о безнаказанности, они упивались собственной неустрашимостью и дерзостью, которые существенно перевешивали чувство признательности за то, что они от нее получали.

Православные чернецы обличали ее в ереси; отшельники-монофизиты корили за прошлое. Это стало чем-то вроде ритуальной забавы — выяснить, кто сумеет наиболее дерзко уязвить женщину, дающую им хлеб, кров и возможность вести праздный образ жизни. Обнаружив же, что их языки никто не укорачивает, святые нищеброды превзошли самих себя, изощряясь в злоязычии.

Феодора кротко выслушивала обвинения всей этой оравы оборванцев с дико горящими глазами, грязной, вонючей и заросшей.

Как она нуждалась в их благословении! Но несмотря на брань и хулу, она смиренно продолжала поить-кормить их в крыле дворца, специально предназначенном для этого, да так, что на немытых, но праведных боках многочисленных приживалов нарастал жирок от безгрешной жизни.

То, чего не смел сказать о ней никто другой, эти набожные трутни высказывали без какой-либо боязни. Таким образом Феодора, молча снося оскорбления и брань, исполняла епитимью, наложенную на себя, в надежде на искупление грехов, ибо верила, что именно из-за них лишилась детей, рожденных в муках тела и души.

Для мужчины не имеют слишком большого значения ни его внешность, ни его сложение; для женщины, однако, ее облик — это все.

Феодора рассматривала себя и находила, что стала непомерно худой, больше того — кожа да кости, и только. Вследствие душевных мук и физических страданий лицо ее осунулось, глаза ввалились, она совсем обессилела. Сомнений не было: необходимо заняться собою, или прощай красота, которую она ценила превыше всего.